Я могу подойти очень близко, резко выхватить оружие и устроить пальбу. Первые пули достанутся обдолбанному дехканину, который сидит на пороге чайханы с «калашниковым» на коленях и щупает полузакрытыми маслянистыми глазками раскинувшуюся кругом степь, тоскуя про себя по кишлаку и своей арбе с ишаком. Он не успеет ничего понять, свалившись кулем в дорожную пыль. На бегу я переведу угол обстрела влево, откуда наперерез мне ломанутся двое, играющие сейчас в нарды. Они выхватят стволы, болтающиеся пока без дела в кобурах под их длинными кожаными куртками, но я сумею остановить их на психологии: выстрелы «Магнума» с шумом и треском продырявят деревянную стену беседки, и они интуитивно спрячутся кто где.
Не останавливаясь ни на секунду, я перемахну через невысокий заборчик и окажусь на заднем дворе. Фокстрот с началом стрельбы упадет на землю и закроет руками голову – он слишком труслив, чтобы попытаться убежать, к тому же он не знает, что весь этот фейерверк затеян исключительно ради него.
Я хочу, чтобы он посмотрел мне в глаза. Я хочу дать ему хотя бы десять секунд, чтобы он понял, что я – неотвратимое возмездие, что я – ответственность за его поступок. Чтобы он испытал ужас и начал обссыкаться, ныть, просить «не надо» – в этот момент я размозжу его череп выстрелом из сорок четвертого «Магнума».
Но мне не уйти. К тому времени, как я закончу с Фокстротом, сюда слетится половина таджикского поселка с «калашниковыми» и гранатометами. Меня даже не убьют. Меня распылят и дезинтегрируют.
А потом начнется война между Ходжой и Вернером. Ходжа не простит нападения, а Вернер не поверит, что Крот настолько глуп, чтобы вломиться в самое логово Ходжи и устроить там ганфайт в лучших традициях Серджио Леоне.
ТАЯ
Я не знала, что так может быть. Когда тебе достаточно просто посмотреть на него, чтобы внутри все сжалось и замерло в сладком страхе, как перед прыжком с трамплина. Его жесты. Его движения. Вот он слушает что-то и вдруг открывает рот и чуть прикусывает нижнюю губу, значит, он не согласен. А если при этом губы дергаются в легкую улыбку, а на правой щеке появляется ложбинка – намек на будущую ямочку, – значит, он хочет возразить, но дает собеседнику время закончить.
Я люблю его. Я не понимаю, как люди могут любить и не кричать об этом. Любовь распирает меня, я чувствую, как от меня исходит ее свет и в нем привычные люди и предметы преображаются, становятся светлее и легче.
У меня были мужчины до него. Дважды. С Денисом все по-другому. Настолько, что нельзя сравнивать. Я не считаю его своим третьим мужчиной. Он – первый.
Он приходит поздно, и я уже сплю. Или делаю вид. Я слышу его медленные шаги. Не открывая глаз, я вместе с ним снимаю обувь, иду на кухню, открываю холодильник, чтобы выпить сока. Со стаканом в руках сажусь к компьютеру, отворачивая монитор, чтобы отсветы «не разбудили Таю» (ха-ха), проверяю почту, читаю новости.
Он уходит в душ. Полоска света, шелест включенной воды, тихое пение – он всегда поет в душе.
Когда наступает тишина, я замираю. От осознания того, что через две минуты он придет сюда, кровать прогнется под его весом, и он будет лежать здесь, рядом со мной, протяни руку, и коснешься – от понимания этого мое тело покрывается мелкой сыпью мурашек, а дыхание становится неровным. Он ложится рядом.
Первый раз я кончаю, когда он закуривает. Я просто представляю, что будет дальше, и мягкий ток оргазма взрывается внутри меня. Я не хочу выдать, что не сплю, и сжимаю зубы, чтобы не застонать. Это делает наслаждение острым.
Он тушит сигарету и кладет руку мне на плечо. Он придвигает лицо к моей шее и целует меня во «врушку» – впадинку от затылка к шее. Я беру его за руку и прижимаю сначала к своей груди, потом опускаю вниз, на живот. Денис поворачивает меня к себе, и наши губы встречаются. Я всегда тороплюсь, он говорит мне об этом. Мне стоит труда сдержаться, чтобы не укусить его.
Иногда мне становится страшно.
Я настояла, чтобы он не пользовался презервативами. Какое-то время он прерывал любовь, выходил из меня и, откатившись в сторону, заканчивал рукой. Теперь нет. Я взяла ответственность на себя, сказав, что слежу за графиком опасных дней и принимаю постинор. Теперь, когда я чувствую, что его тело напрягается, а пальцы впиваются мне в плечи, я открываю глаза и смотрю на него, впитывая каждую его эмоцию, каждый хрип и крик, вбирая в себя его стоны и морщинки. Когда он крепко сжимает меня в объятиях, временами делая мне больно, я кончаю снова.
Я не пью постинор. Я хочу от него ребенка.
ДЕНИС
Дура, что ли?!?
Я пытаюсь обнять ее и успокоить, а она визжит, брыкается и орет так, что можно подумать, ей наживую отрезают голову. Расставив руки, я медленно приближаюсь к Тае, забившейся в угол кровати а она отталкивает меня, лягается ногами и визжит, визжит, визжит, истерично, почти на ультразвуке, так что хочется закрыть уши руками и спрятаться, лишь бы не слышать этого полувоя-полувизга. Лицо Таи раскраснелось и блестит от размазанных по щекам слез. Бросаю взгляд на часы – полтретьего ночи.
– Тая! Тая, что с тобой? Успокойся, Тая, пожалуйста! – Мой голос не пробивается через глухую пелену ее истерики, но интуиция подсказывает другой путь решения проблемы. Вместо того чтобы попытаться успокоить Таю, я встаю и ухожу на кухню. Через какое-то время ее истерика сменяется заунывным бесслезным плачем – она воет, всхлипывая, замолкая, снова включаясь. Еще через несколько минут (ровно две мои сигареты, до фильтра) я слышу из комнаты только короткие осколки всхлипов.
Стоит мне вернуться, как она начинает орать снова.
Игорь приезжает через полчаса. На нем плащ на голое тело, пижамные штаны и кроссовки. В руках – аптечка.
– Денис, на кухню уйди, – говорит он.
Я слышу, как он шушукается с Таей, – его она воспринимает спокойно, как она коротко вскрикивает через минуту, а после все затихает.
Мы сидим на кухне – я курю, он пьет кофе. Молчим.
– Часто такое с ней? – первым решаюсь я.
– Сейчас реже.
– Что это?
– Восемь лет назад, – начинает он рассказ, – была заваруха, если помнишь. В городе нарушился порядок. Всем как-то резко стало тесно на своих местах, и каждый почти подумал – почему это я не рулю в городе один? Началась склока. Каждый сам за себя, все против всех. Нужно было упорядочить движение. Поэтому иногда приходилось идти на жесткие меры. Но в обратку против меня тоже работали. Таю похитили.
– Что?..
– Похитили. Конкуренты мои. Три недели держали в подвале.
– Чего они хотели?
– Чтоб я ушел. Понимаешь, если бы я тогда отступился, я бы потерял все – и Таю, и дело. Я бы стал слабым, и потом я бы даже не смог им отомстить, если бы что-то случилось.
– Я ни в чем тебя не обвиняю.
– Я отказался. Они грозились прислать ее по частям.
– Мизинец?
Игорь кивает.
– Как ты нашел их?
– Не важно. В конце концов, все это вопрос денег и силы. Я оказался сильнее.
– Что с ней случилось?
– Их было трое, тех, кто смотрел за ней. Организовал все Иртыш, я потом разобрался с ним… Он говорил, что не велел им… Что они ослушались, понимаешь?
– Что с ней случилось?
– Они насиловали ее. Втроем. С утра до вечера, после того как я отказался. И теперь она живет на два дома. – Игорь невесело усмехнулся. – Понимаешь, она иногда в том подвале просыпается. Как сейчас.
– А врачи?
– Что врачи? Реланиум, феназепам… Она первые полгода как овощ ходила. Я не могу ее убивать. Знаешь, я все эти годы приходил домой, садился, хватался вот так за башку – думал, все бы на свете отдал, все, чтобы она как раньше была. Они же… Суки, они же душу из нее вытащили. Она такая веселая была раньше. А потом заперлась в доме и выйти боится одна, без охранника.
Я впервые вижу Игоря таким. Верится с трудом, но сейчас он выглядит ранимым, и мне приходится его успокаивать.
Он сидит, утопив голову в руках, и глухо говорит откуда-то снизу:
– Я сейчас на нее смотрю иногда – она такая, как до всего. Как будто в нее жизнь вернулась. Тысячу лет ее такой не видел. Спасибо тебе, Денис.
Абсурдная ночь заканчивается абсурдным утром. Ничего не может быть бессмысленнее, чем почти плачущий Вернер. Слово «спасибо» – не из его лексикона.
Прощаясь, Игорь оставляет мне упаковку реланиума и несколько одноразовых шприцов – если что, два куба сразу.
В окно я вижу, как он садится в свой «Кэдди» и уезжает. Иду в комнату. Тая свернулась калачиком в углу кровати. Укрываю ее одеялом, ложусь сзади и обнимаю. Я думал, что она спит, но она берет меня за руку и подносит мою ладонь к своим губам, чтобы поцеловать. Ее лицо мокро от слез.
* * *
Сегодня самый теплый день октября за последние тридцать лет. Утром сказали по радио.
Будь я, не знаю, мэром, президентом или кем-то в этом духе, короче, человеком, облеченным властью, – я устраивал бы в такие дни общий выходной. Чтобы люди выходили на улицу и смотрели, какой прекрасной может быть жизнь.
