— Каждому, Евгения Петровна, его жизнь кажется и странною и трудною.
— Ну нет. Все говорят, что нынче как-то все пошло скорее, что ли, или тревожнее.
— Старым людям всегда представляется, что в их время все было как-то умнее и лучше. Конечно, у всякого времени свои стремления и свои заботы: климат, и тот меняется. Но только во всем, что произошло около нас с тех пор, как вы дома, я не вижу ничего, что было бы из ряда вон. Зарницын женился на Кожуховой — это дело самое обыкновенное. Муж ее умер, она стала увядать, история с князем стала ей надоедать, а Зарницын молод, хорош, говорить умеет, отчего ж ей было не женить его на себе? Бахаревы уехали в Москву, да отчего ж им было не ехать туда, имея деньги и дочерей невест? Розанов уехал потому, что тут уж его совсем дошли.
— То-то все и странно. Зарницын все толковал о свободе действий, о труде и женился так как-то…
— Не беспокойтесь о нем: он очень счастлив и либерал еще более, чем когда-нибудь. Что ж ему. Кожухова еще и теперь очень мила, деньги есть, везде приняты. Бахаревы…
— Я о них не говорю, — осторожно предупредила Женни.
— Ну, а доктору нельзя было оставаться.
— Отчего же нельзя? разве, думаете, ему там лучше?
— Конечно, в этом не может быть никакого сомнения. Тут было все: и недостатки, и необходимость пользоваться источниками доходов, которые ему всегда были гадки, и вражда вне дома, и вражда в доме: ведь это каторга! Я не знаю, как он до сих пор терпел.
— Странная его барыня, — проговорила Женни.
— Да-с, это звездочка! Сколько она скандалов наделала, боже ты мой! То убежит к отцу, то к сестре; перевозит да переносит по городу свои вещи. То расходится, то сходится. Люди, которым Розанов сапог бы своих не дал чистить, вон, например, как Саренке, благодаря ей хозяйничали в его домашней жизни, давали советы, читали ему нотации. Разве это можно вынести?
— Да что, она не любит, что ли?
— А бог ее ведает! Ее никак разобрать нельзя. Ее ведь если расспросить по совести, так она и сама не знает, из-за чего у нее сыр-бор горит.
— Не хотят уступить друг другу. Ему бы уж поравнодушней смотреть на нее, что ли?
— Да ведь нельзя же, Евгения Петровна, чтобы он одобрял ее чудотворства. Чужим людям это случай свои гуманные словеса в ход пустить, а ведь ему они больны.
— Да, это правда, — проронила с сожалением Женни и заметила после короткой паузы: — а все-таки она жалка.
— Ни капли она мне не жалка.
Женни покачала неодобрительно головою.
— Право, — подтвердил Вязмитинов, — что тут жалеть палача. Скверная должность, да ведь сама такую выбрала.
— Вы думаете — она злая?
— Прежде я этого не думал, а теперь утверждаю, что она женщина злая.
— И как же он ее именно выбрал?
— Что выбрал, Евгения Петровна! Русский человек зачастую сапоги покупает осмотрительнее, чем женится. А вы то скажите, что ведь Розанов молод и для него возможны небезнадежные привязанности, а вот сколько лет его знаем, в этом роде ничего похожего у него не было.
Женни промолчала.
— Вы не припомните, Николай Степанович, когда доктор стал собираться в Москву? — спросила Женни после долгой паузы.
— Не помню, право. Да он и не собирался, а как-то разом в один день уехал.
— Это было после того, как приезжала сюда Лиза и говорила, что брат Ольги Сергеевны выписывает их в Москву.
— Не помню, право. У меня плохая память, да я и не видал никакой связи в этих событиях.
— И я тоже… Я только так спросила.
— Я не заметил, как это все рассыпалось и мы с вами остались одни.
— Да, — задумчиво произнесла Женни.
— Вам говорил Помада, что и он собирается в Москву?
— Говорил, — отвечала спокойно Женни.
— Сидел, сидел сиднем в Мереве, а тут разошелся, — заметил Вязмитинов.
Гловацкий кашлянул в своем кабинете.
Женни встала, подошла на цыпочках к его двери, послушала и через пять минут возвратилась и снова села на свое место.
В комнате было совершенно тихо.
Женни дошила нитку, вдернула другую и, взглянув на Вязмитинова, стала шить снова.
Вязмитинов долго сидел и молчал, не сводя глаз с Женни.
— В самом деле, я как-то ничего не замечал, — начал он, как бы разговаривая сам с собою. — Я видел только себя, и ни до кого остальных мне не было дела.
Женни спокойно шила.
— В жизни каждого человека хоть раз бывает такая пора, когда он бывает эгоистом, — продолжал Вязмитинов тем же тоном, несколько сконфуженно и робко.
— Не должно быть такой поры, — заметила Женни.
— Когда человек… когда человеку… одно существо начинает заменять весь мир, в его голове и сердце нет места для этого мира.
— Это очень дурно.
— Но это всегда так бывает.
— Может быть, и не всегда. По чему вы можете знать, что́ происходит в чужом сердце? Вы можете говорить только за себя.
Вязмитинов порывисто встал и хотел ходить по комнате.
Женни остановила его среди залы, сказав:
— Сядьте, пожалуйста, Николай Степанович; папа очень чутко спит, его могут разбудить ваши шаги, а это ему вредно.
— Простите, бога ради, — сказал Вязмитинов и снова сел против хозяйки.
— Евгения Петровна! — начал он, помолчав.
— Что? — спросила, взглянув на него, Женни.
— Я вас давно хотел спросить…
— Спрашивайте.
— Вы мне будете отвечать искренно, откровенно?
— Franchement?[18] — спросила Женни с легкой улыбкой, которая мелькнула по ее лицу и тотчас же уступила место прежнему грустному выражению.
— Нет, вы не смейтесь. То, о чем я хочу спросить вас, для меня вовсе не смешно, Евгения Петровна. Здесь дело идет о счастье целой жизни.
Женни слегка смутилась и сказала:
— Говорите.
А сама нагнулась к работе.
— Я хотел вам сказать… и я не вижу, зачем мне молчать далее… Вы сами видите, что… я вас люблю.
Женни покраснела как маков цвет, еще пристальнее потупила глаза в работу, и игла быстро мелькала в ее ручке.
— Я люблю вас, Евгения Петровна, — повторил Вязмитинов, — я хотел бы быть вашим другом и слугою на целую жизнь… Скажите же, скажите одно слово!
— Какое вы странное время выбрали! — могла только выговорить совершенно смущенная Женни.
— Разве не все равно время?
— Нет, не все равно; мой отец болен, может быть опасен, и вы в такую минуту вызываете меня на ответ о… личных чувствах. Я теперь должна заботиться об отце, а не… о чем другом.
— Но разве я не заботился бы с вами о вашем отце и о вас? Ваш отец давно знает меня, вы тоже знаете, что я люблю вас.
Гловацкая не отвечала.
— Евгения Петровна! — начал опять еще покорнее Вязмитинов. — Я ведь ничего не прошу: я только хотел бы услышать из ваших уст одно, одно слово, что вы не оттолкнете моего чувства.
— Я вас не отталкиваю, — прошептала Женни, и на ее шитье скатились две чистые слезки.
— Так вы любите меня? — счастливо спросил Вязмитинов.
— Как вам нужны слова! — прошептала Женни и, закрыв платком глаза, быстро ушла в свою комнату.
Петру Лукичу после покойного сна было гораздо лучше. Он сидел в постели, обложенный подушками, и пил потихоньку воду с малиновым сиропом. Женни сидела возле его кровати; на столике горела свеча под зеленым абажуром.
В восемь часов вечера пришел Вязмитинов.
— Вот, Евгения Петровна, — начал он после первого приветствия, — Розанов-то наш легок на помине. Только поговорили о нем сегодня, прихожу домой, а от него письмо.
— Что ж он пишет вам? — спросила Женни, несколько конфузясь того, о чем сегодня говорили.
— Ему прекрасно: он определился ординатором в очень хорошую больницу, работает, готовит диссертацию и там в больнице и живет. Кроме того, перезнакомился там с разными знаменитостями, с литераторами, с артистами. Его очень обласкала известная маркиза де Бараль: она очень известная, очень просвещенная женщина. Ну, и другие около нее, все уж так сгруппировано, конечно. И в других кружках, говорит, встретил отличных людей, честных, энергических. Удивляюсь, говорит, как я мог так долго вязнуть и гнить в этом болоте.
— Ну, это для нас, куликов-то, небольшой комплимент, — проговорил слабым голосом больной старик.
— А о Лизе он ничего не пишет? — спросила уже смелее Женни.
— Пишет, что виделся с нею и со всеми, но далеко, говорит, живу, и дела много.
— Что ж это за маркиза де Бараль?
— Это известность.
— Молодая она женщина?
— Нет, судя по тому, сколько лет ее знают все, она должна быть очень немолодая: ей, я думаю, лет около пятидесяти.
Прошли святки, и время уже подходило к масленице.
Был опять вечер.
Гловацкий обмогался; он сидел в постели и перетирал деревянною ложечкою свой нюхательный табак на синем чайном блюдце, а Женни сидела у свечки с зеленым абажуром и читала вслух книгу.
