Вязмитинов вошел, поздоровался и сказал:
— Знаете, какая новость? Идучи к вам, встретился с Розановой, и она мне возвестила, что едет на днях к мужу.
— В Москву? — спросили в одно слово смотритель и его дочь.
— Что ж это будет? — спросила Женни, поднеся к губам тоненький мизинец своей ручки.
— Да, любопытен бы я был, как выражается Саренко, видеть, что там теперь сотворится в Москве? — произнес с улыбкою Вязмитинов.
По мнению Женни, шутливый тон не должен был иметь места при этом разговоре, и она, подвинув к себе свечки, начала вслух прерванное чтение нового тома русской истории Соловьева.
В Москву, читатель.
Книга вторая
В москве
Глава первая Дальнее место
Даже в такие зимы, когда овес в Москве бывал по два с полтиной за куль, наверно никому не удавалось нанять извозчика в Лефортово дешевле, как за тридцать копеек. В Москве уж как-то укрепилось такое убеждение, что Лефортово есть самое дальнее место отовсюду.
Автор «Капризов и Раздумья» позволяет себе настаивать на том, что на земле нет ни одного далекого места, которое не было бы откуда-нибудь близко*. Можно полагать, что вывод этот не лишен своей доли основательности, потому что если бы его можно было опровергнуть на основании общих данных, то уж это давно не преминули бы сделать наши ученые. Но в рассуждении Лефортова вывод этот перестает иметь общее значение. По крайней мере он не может иметь этого значения для непосредственной Москвы, в которой до Лефортова решительно отовсюду далеко.
В одно погожее августовское утро по улицам, прилегающим к самому Лефортовскому дворцу, шел наш знакомый доктор Розанов. По медленности, с которою он рассматривал оригинальный фасад старого дворца и читал некоторые надписи на воротах домов, можно бы подумать, что он гуляет от нечего делать или ищет квартиры.
Постояв перед дворцом, он повернул в длинную улицу налево и опять стал читать приклеенные у ворот бумажки. Одною из них объявлялось, что «сдесь отдаюца чистые, сухие углы с жильцами», другою, что «отдаеца большая кухня в виде комнаты у Авдотьи Аликсевны, спросить у прачку» и т. п. Наконец над одною калиткой доктор прочел: «Следственный пристав».
Доктор вынул из кармана записную книжку, взглянул на сделанную там заметку, потом посмотрел на дом, на табличку и вошел во двор.
Дом этот был похож на многие домы Лефортовской части. Он был деревянный, на каменном полуэтаже. По улице он выходил в пять окон, во двор в четыре, с подъездом сбоку. Каменный полуэтаж был густо выбелен мелом, а деревянный верх выкрашен грязновато-желтою охрой.
Над дверью деревянного подъезда опять была дощечка с надписью: «Следственный пристав»; в нижний этаж вело особое крылечко, устроенное посредине задней части фасада. Налево был низенький флигелек в три окна, но с двумя крыльцами. По ушатам, стоявшим на этих крыльцах, можно было догадаться, что это кухни. Далее шел длинный дровяной сарайчик, примкнутый к соседскому забору, и собачья конура с круглым лазом.
Тощая цепная собака, завидя Розанова, громыхнула цепью, выскочила и залаяла.
Доктор дернул за веревочку у подъезда с надписью: «Следственный пристав».
Через минуту крючок упал, и в растворенной двери Розанов увидел очень хорошенькую и очень чисто одетую семилетнюю девочку с кудрявой русой головкой и с ямками на розовых щечках.
— Что вам надо? — шепелявя, спросил ребенок.
— Пристава мне нужно видеть, — отвечал доктор.
— Папа одеваются.
— Пожалуйте, пожалуйте, Евграф Федорович сейчас выйдут, — крикнул сверху веселый женский голос из разряда свойственных молодым москвичкам приятных, хотя и довольно резких контральтов.
Доктор взглянул наверх. Над лестницею, в светлой стеклянной галерее, стояла довольно миловидная молодая белокурая женщина, одетая в голубую холстинковую блузу. Перед нею на гвоздике висел форменный вицмундир, а в руках она держала тонкий широкий веник из зеленого клоповника*.
«Что бы это за особа такая»? — подумал Розанов, но женщина тотчас же помогла его раздумью.
— Муж сейчас выйдет, пожалуйте пока в залу, — сказала она своим звонким контральтом, указывая веником на двери, выкрашенные серою масляною краскою.
«А ничего, миленькая», — подумал Розанов и, поклонясь хозяйке, вошел в довольно темную переднюю, из которой были открыты двери в светленькую зальцу.
В зале было довольно чисто. В углу стояло фортепьяно, по стенам ясеневые стулья с плетенками, вязаные занавески на окнах и две клетки с веселыми канарейками.
Доктор не успел осмотреться, как в одну из боковых дверей мужской голос крикнул:
— Даша! что ж вицмундир-то?
— Сейчас, Евграф Федорович, сейчас, — ответил контральт из галереи.
— Да где твоя Устинья?
— В лавку побежала. Все мурашки у соловья вышли: послала мурашек купить.
Дверь приотворилась, и на пороге в залу показался еще довольно молодой человек с южнорусским лицом. Он был в одном жилете и, выглянув, тотчас спрятался назад и проговорил:
— Извините.
— Ничего, ничего, Евграф, выходи, пожалуйста, поскорее, — произнес Розанов, направляясь к двери.
Пристав выглянул, посмотрел несколько мгновений на доктора и, крикнув:
— Розанов! дружище! ты ли это? — бросился ему на шею.
Следственный пристав, Евграф Федорович Нечай, был университетский товарищ Розанова. Хотя они шли по разным факультетам, но жили вместе и были большие приятели.
— Откуда ты взявся? — спрашивал Нечай, вводя Розанова в свой незатейливый кабинет.
— Места приехал искать, — отвечал Розанов, чувствуя самую неприятную боль в сердце.
— Ох, эти места, места! — проговорил Нечай, почесывая в затылке.
— И не говори.
— А протэкцыи маешь?
Нечай имел общую многим малороссам черту. Несмотря на долгое пребывание в Москве, он любил мешать свою русскую речь с малороссийскою, а если с кем мог, то и совсем говорил по-малороссийски. Доктор же свободно понимал это наречие и кое-как мог на нем объясняться по нужде или шутки ради.
— Ни, братику, жаднои не маю, — отвечал доктор.
— Это кепсько.
— Ну, як зауважишь.
— А со всей фамилией придрапав?
— Нет, семья дома осталась.
— Ну, это еще байдуже; а вот як бы у купи, то вай, вай, вай… лягай, та и помри, то шкоды только ж.
— Нет, я один здесь, — невесело проронил доктор.
— И давно?
— Вот уж другая неделя.
— Что ж ты дося ховався?
— Да так. То в университет ходил, то адреса твоего не знал. Да и вообще как-то…
— Ты, коллежка, не спеши нос-то вешать: живы будем и хлиба добудем. А ты с моей бабой ведь незнаком?
— Нет; когда ж я тебя видел? Я даже не знал, что ты и женился.
— Даша! — крикнул Нечай.
Вошла молодая женщина, встретившая Розанова на лестнице.
— Вот тебе моя московка: баба добрая, жалеет меня: поздоров ее боже за это. Это мой старый товарищ, Даша, — отнесся Нечай к жене.
— Очень рада, — произнесла приветливо жена Нечая. — Вы где остановились?
— Я у Челышева.
— Это возле театра, знаю; дорого там?
— Да… так себе.
— Ты что платишь?
— Да по рублю в сутки.
— Фю, фю, фю! Этак, брат, тебе накладно будет.
— Вы бы искали квартирку постоянную.
— Да не знаю еще, зачем искать-то? — ответил доктор. — Может быть, в Петербург придется ехать.
— А вы как тут: по делам?
Розанов рассказал в коротких словах цель своего появления в Москве.
— Да, так, конечно, пока что будет, устроиваться нельзя, — заметила жена Нечая и сейчас же добавила: — Евграф Федорович! да что вы к нам-то их, пока что будет, не пригласите? Пока что будет, пожили бы у нас, — обратилась она приветливо к Розанову.
Такой это был простой и искренний привет, что не смешал он доктора и не сконфузил, а только с самого его приезда в Москву от этих слов ему впервые сделалось веселее и отраднее.
— И до правди! Ай да Дарья Афанасьевна, что ты у меня за умница. Чего в самом деле: переезжай, Розанов; часом с тобою в шахи заграем, часом старину вспомним.
Доктор отговаривался, а потом согласился, выговорил себе только, однако, право платить за стол.
В существе, он плохо и отговаривался. Простая теплота этих людей манила его в их тихий уголок из грязного челышевского номера.
— А вот тебе мое потомство, — рекомендовал Нечай, подводя к Розанову кудрявую девочку и коротко остриженного мальчика лет пяти. — Это Милочка, первая наследница, а это Грицко Голопупенко, второй экземпляр, а там, в спальне, есть третий, а четвертого Дарья Афанасьевна еще не показывает.
— Ого, брат! — проговорил Розанов.
— Да, братику, господь памятует, — отвечал Нечай, крякнув и отпуская детей.
