— Слушай, — она уже снова жевала, — так ты нынче вечером куда-нибудь намылился со мной, или как? Нет проблем — мне только позвонить надо. Прямо сейчас.
— Ага, намылился, — кивнул Патрик.
Почему бы и нет? Почему бы и не сегодня? Он ведь не только не женат на миссис Клаузен, но она никак не поощряет его намерения. Вряд ли он когда-нибудь женится на ней, хотя ему бы очень хотелось просить ее руки. Так почему же не оттянуться напоследок? При сложившихся обстоятельствах некоторая вольность не только понятна, но и вполне допустима. (По крайней мере, с точки зрения прежнего Патрика Уоллинг-форда.)
— Мне, наверно, надо будет оставить своим твой телефон, — продолжала между тем Энжи. — Говори номер, я никому его не дам, только уж если очень нужно будет…
Он написал ей номер на клочке бумаги; в это время в дверях опять появилась та же сотрудница, которая, естественно, увидела, как он передает Энжи записку. «Так! — весело подумал Уоллингфорд. — Все лучше и лучше!»
— Осталось две минуты, Пат, — сообщила бдительная сотрудница.
Мэри уже ждала его в студии. Подставила ладонь и велела:
— Выплюнь жвачку, дубина!
На ладони у нее лежала бумажная салфетка. Больше Мэри не прибавила ни слова, и Патрик с огромным удовольствием выплюнул скользкий комок прямо ей в руку.
— Добрый вечер! — Этим дежурным приветствием он начал свою пятничную программу. Слов «добрый вечер» на экране телесуфлера не было, но Уоллингфорду хотелось, чтобы речь его звучала натянуто и фальшиво — в тон дальнейшему тексту. — Бывают дни или даже недели, когда приходится выступать в неблагодарной роли гонца, приносящего дурную весть. Мы бы, конечно, предпочли роль друга и утешителя, а не ужасного вестника, но сейчас выпала как раз такая неделя, — послушно бубнил он.
У него было ощущение, что слова падают рядом с ним на пол, как мокрая одежда — этого он и добивался. Когда на экране возник монтажный сюжет из старых кадров, Патрик понял, что камера сейчас на него не смотрит, и оглянулся, ища глазами Мэри. Но она уже ушла вместе с Уортоном. Бездарный телесюжет уныло тянулся, как слишком длинная церковная служба. Да уж, думал Патрик, нетрудно догадаться, каков сейчас рейтинг их передачи!
Наконец на экране возникли отснятые каким-то папарацци кадры с Кэролайн Кеннеди-Шлоссберг, пытавшейся заслонить сына от наглого глаза телеобъектива. Когда изображение на секунду застыло, Патрик приготовился произнести заключительные слова. Времени оставалось ровно столько, чтобы сказать: «Спокойной ночи, Дорис. Спокойной ночи, мой маленький Отто», или что-нибудь равное по длительности.
Хотя Уоллингфорд отнюдь не считал, что изменил миссис Клаузен, — они ведь даже и не женаты! — ему все же казалось предательством закончить эту передачу обычным пожеланием спокойной ночи ей и их сыну. Памятуя о том, чем он занимался прошлой ночью с Мэри Шаннахан, и зная, чем будет заниматься сегодняшней ночью с гримершей Энжи, он не испытывал ни малейшего желания поминать само имя миссис Кляузен.
Ему хотелось сказать кое-что другое. Когда тягомотный сюжет наконец закончился, он произнес, глядя прямо в объектив камеры:
— Будем надеяться, что на этом можно поставить точку.
Фраза оказалась практически той же длины, что и его обычное прощание с Дорис и Отто-младшим, правда, в ней не надо было делать паузу, так что она заняла три секунды с хвостиком вместо обычных четырех; это Патрик знал точно, поскольку засек время.
Если заключительные слова Уоллингфорда и не спасли рейтинг передачи, то вызвали положительные отзывы прессы. В «Нью-Йорк тайме», ядовито комментировавшей подачу материалов, связанных с гибелью Кеннеди-младшего, Патрика даже похвалили, сказав, что «это были единственные три секунды честности за целую неделю лжи». Узел стянулся еще туже, и добиться увольнения стало еще труднее.
Под конец пятничной программы Мэри Шаннахан, разумеется, так и не нашли; Уортон и Сабина тоже куда-то смылись. Наверное, они где-то что-то снова обсуждали. Однако публики было достаточно, и Патрик устроил настоящее шоу, демонстрируя свои чувства к Энжи, так что даже чернокожая парикмахерша в гневе выбежала из гримерки, хлопнув дверью. Кроме того, Уоллингфорд сознательно выждал, пока перед лифтами не собралась небольшая, но весьма говорливая толпа сотрудниц, и только тогда появился там вместе с Энжи, явно намереваясь и уйти вместе с нею.
Не обманывал ли он самого себя? Вряд ли можно считать интрижку с двадцатилетней девушкой шагом на пути к самосовершенствованию. Но, быть может, в нем пробудился прежний Патрик Уоллингфорд? Со всеми его штучками? Сколько раз мужчина должен повторить свои «подвиги», чтобы они стали частью его натуры?
И все-таки Уоллингфорд чувствовал себя другим человеком; он выбрался на дорогу и знал, куда ему идти. Долгий окольный путь вел его в Висконсин, хотя ему и приходилось делать на этом пути изрядный крюк. И не один. Как оправдать, например, тот «крюк», который он сделал прошлой ночью? И тем не менее все эти обходные маневры были просто подготовкой для решающей встречи с миссис Клаузен и решающей попытки завоевать наконец ее сердце. Примерно так убеждал себя Патрик.
Он повез Энжи в ресторан на Третьей авеню в районе Восьмидесятых улиц. После ужина с вином они пешком отправились к дому Уоллингфорда. Энжи слегка спотыкалась. Она уже немного завелась и во время очередного поцелуя с взаимным проникновением языков опять наградила Патрика своей жвачкой. Скользкий комочек оказался у него во рту буквально через секунду после того, как Патрик отпер и снова запер — уже изнутри — замок на входной двери своей квартиры.
Жвачка была другой, с новым холодящим вкусом и серебристого цвета. Когда Уоллингфорд выдохнул через нос, в ноздрях у него довольно сильно защипало; а когда он попробовал дышать ртом, язык сразу замерз. Как только Энжи, извинившись, ушла в ванную, Патрик выплюнул жвачку себе на ладонь и внимательно рассмотрел. Отливающий металлом комочек был похож на шарик ртути. Патрик успел бросить его в раковину на кухне, включить воду и даже вымыть руку до того, как Энжи выскочила из ванной, в одном полотенце и кинулась в объятия Уоллингфорда. Ничего себе, прыткая девочка! Ночка, видимо, будет о-го-го! А ведь надо еще собрать вещи для поездки в Висконсин…
Вдобавок ко всему приходилось выслушивать бесконечные телефонные звонки и включенный на полную громкость автоответчик. Патрик хотел уменьшить звук, но Энжи нужно было знать, кто именно звонит: на всякий случай она оставила номер Патрика своим многочисленным родственникам. Впрочем, первый звонок был от нового шефа новостной редакции — от Мэри Шаннахан.
Ее голос звучал на фоне обычной трескотни сотрудниц, праздновавших, видимо, новое назначение Мэри. Контрастом на этом фоне звучал баритон официанта, перечислявшего «особые блюда» сегодняшнего меню. Собственно, именно его голос Патрик и услышал, прежде чем Мэри успела произнести хоть слово. Он тут же представил ее себе сгорбилась над своим мобильником, словно тайком пробуя какое-то блюдо, и одной ладонью прикрывает ухо, а другой — телефонную трубку и рот. Пряди светлых волос свисают ей на лицо и заслоняют ярко-синий глаз. А сотрудницы редакции, конечно же, догадываются, что она звонит именно ему.
— Ты скверно пошутил, Пат! — Этими грозными словами начиналось послание Мэри, оставленное ему на автоответчике.
— Господи, да ведь это мисс Шаннахан! — в панике прошептала Энжи, словно Мэри могла ее услышать.
— Да, она, — также шепотом ответил Патрик. Гримерша как раз его оседлала, и роскошная иссиня-черная грива упала ей на лицо. Уоллингфорд хорошо видел только ее уши, точнее, одно ухо, зато (по запаху) определил, что у нее новая жвачка — малиновая или клубничная.
— От тебя, естественно, доброго слова не дождешься! Даже поздравить меня не мог! — говорила его Мэри. — Я, конечно, переживу, но эту ужасную девку я тебе никогда не прощу! Ты что, хотел меня унизить? Да, Пат?
— Это я-то ужасная девка? — спросила Энжи и вдруг начала задыхаться. При этом у нее из горла исходило какое-то низкое рычание — возможно, из-за жвачки.
— Ага, ты, — отплевываясь от ее волос, которые все время попадали ему в рот, ответил Патрик.
— А какое мисс Шаннахан до меня дело? — спросила Энжи, задыхаясь еще сильнее. «Неужели вторая Кристал Питни?» — с ужасом подумал Уоллингфорд.
— Я вчера спал с ней, — сказал он Энжи. — И может быть, даже сделал ей ребенка. Она очень этого хотела.
— А-а-а. Тогда понятно, — прорычала гримерша. —Я знаю, что ты дома! Возьми трубку, засранец! — визжал в автоответчике голос Мэри.
— Господи… — начала было Энжи, попытавшись перевалить Уоллингфорда на себя, чтоб он наконец оказался сверху — видимо, ей уже надоело «скакать» на нем.
