— Мы революционеры, — радостно провозгласил Джастин, обмакнув «дорито» в соус; вид у него был феноменально нереволюционный. — Никогда не думал, что это так легко.
— Мы партизаны-подрывники, — не удержавшись, добавила я.
— Шимпанзе, вот ты кто. — Раф бросил на середину стола три монеты.
— Ага, но шимпанзе довольная, — улыбнулся мне Дэниел. — Ты ведь довольна жизнью?
— Если Раф перестанет лопать мой чесночный соус, я буду самой довольной шимпанзе во всей Ирландии.
— Отлично, — кивнул в ответ Дэниел. — Именно это я и хотел услышать.
Сэм любознательностью не отличался. «Как дела?» — говорил он, когда я звонила ему поздно вечером, а когда отвечала: «Нормально», — сразу же переключался на другую тему. Сначала выплескивал на меня целый ушат новостей о своей части расследования: как идет проверка моих старых дел, как они шерстят всех известных полиции нарушителей правопорядка, студентов и профессоров Тринити. Правда, с каждым днем он становился все более скупым на слова, что означало лишь одно: расследование заходит в тупик.
Дело кончилось тем, что Сэм, вместо того чтобы поведать мне о работе, завел разговор о посторонних вещах. Пару раз заезжал ко мне домой — проветрить комнату и чтобы соседи не подумали, что в ней никто не живет. Соседская кошка окотилась в углу сада, а ужасная миссис Молоуни с нижнего этажа разразилась гневной тирадой по поводу его машины, заявив, что ставить автомобили у дома дозволяется лишь жильцам. Черт, забыла предупредить, но та моя жизнь осталась как будто за тысячи миль отсюда, в каком-то хаотичном, давно канувшем в небытие мире — даже мысль о ней утомляла донельзя. Иногда до меня не сразу доходило, о ком он говорит.
Лишь однажды, в субботу вечером, Сэм поинтересовался жизнью моих новых соседей. Я позвонила ему с моего коронного наблюдательного пункта, прислонившись спиной к живой изгороди, не спуская глаз со сторожки. Микрофон я обернула найденным в комнате Лекси толстым носком, и теперь на груди у меня возвышался соблазнительный третий холмик. Эта нехитрая операция вселяла уверенность в то, что Фрэнк и его шайка разберут в лучшем случае десятую часть нашего разговора.
И все же я старалась говорить как можно тише. Едва выйдя за ворота, я почувствовала, что кто-то идет следом. Ничего конкретного, ничего такого, что нельзя было бы объяснить порывами ветра, игрой теней и вечерними сельскими звуками, — просто по шее, в том месте, где череп соединяется с позвоночником, пробежал слабый электрический разряд — такое бывает, когда спиной ощущаешь на себе чей-то взгляд. Призвав на помощь всю силу воли, я с трудом подавила желание резко обернуться: если там действительно кто-то есть, пусть не знает, что его засекли, — по крайней мере до тех пор, пока я не решу, что предпринять.
— А в паб вы ходите? — спросил Сэм.
Он что, издевается, что ли? Уж кто-кто, а Сэм был в курсе всех моих передвижений. По словам Фрэнка, он каждое утро специально приезжал на работу к шести, чтобы прослушать пленки. Хотела сказать какую-нибудь колкость, но сдержалась — не тот момент.
— Во вторник, после занятий, мы с Рафом и Джастином заезжали в «Баттери», — ответила я как можно спокойнее. — Припоминаешь?
— Я имел в виду местный, тот, что в конце деревни, — как там его… «У Ригана». Они что, там вообще не бывают?
Мы проезжали мимо этого заведения по дороге в колледж и обратно: небольшой, пришедший в упадок деревенский паб, втиснутый между газетным киоском и лавкой мясника; брошенные абы как у стены велосипеды по вечерам. Никто из четверых моих соседей по дому ни разу даже не заикнулся о нем.
— Не проще ли выпить дома, если уж очень хочется? — сказала я. — А так — пришлось бы тащиться через всю деревню, к тому же все, кроме Джастина, курят.
Пабы всегда были для ирландцев основным местом общения, но с тех пор как ввели запрет на курение, многие предпочитают пить, не выходя из дома. Лично мне этот запрет был в принципе по барабану (хотя я и не понимаю, почему, придя в паб, человек не может заняться разрушением собственного здоровья), но я все-таки соблюдаю законы. Ирландцы всегда воспринимали любые правила как посягательство на личную свободу, и то, что все вдруг резко и покорно, как овечки, отказались от многовековой привычки, заставляет меня с тревогой думать о том, уж не превращаемся ли мы в представителей какой-то другой нации. Швейцарцев, что ли.
В трубке послышался смех.
— Ты слишком долго жила в большом городе. Уверяю тебя, что «У Ригана» можно дымить, сколько хочешь — никто и бровью не поведет. К тому же паб не более чем в километре от вас, если идти напрямик. Немного странновато, что они туда не ходят, как ты думаешь?
Я пожала плечами:
— Они вообще странные. Не слишком общительные, если не заметил. А этот паб наверняка полный отстой.
— Возможно. — В голосе Сэма прозвучало сомнение. — Когда приходит твоя очередь покупать продукты, ты ходишь в «Даннс», правильно я понимаю? А остальные где затовариваются?
— Откуда мне знать? Джастин вчера ездил в «Маркс энд Спаркс»; где бывают Раф, Эбби и Дэниел, я не в курсе. Фрэнк сказал, что Лекси ходила делать покупки в «Даннс», так я туда и хожу.
— Как насчет газетных киосков? Кто-нибудь из вас туда наведывается?
Об этом я думала. В один из вечеров Раф бегал за сигаретами, но выходил через заднюю калитку, от которой дорога ведет к круглосуточной автозаправке на Ратовенской дороге, а не в Гленскехи.
— За то время, что я здесь, никто. Есть мысли?
— Да так, просто интересуюсь, — задумчиво произнес Сэм. — Теперь о деревне. Не мне тебе объяснять, что ты живешь в Большом доме. Так что наш Дэниел, можно сказать, барин. Сейчас практически никому до этого дела нет, но как-никак история… Просто хотел узнать, с этим никаких проблем?
Еще недавно, во времена наших дедов, в Ирландии пышным цветом цвела феодальная система: британские власти раздавали деревни англо-ирландским семьям в качестве своеобразных подарков, а те могли использовать землю и местное население как им заблагорассудится. С приходом независимости такая система изжила себя практически полностью. Кое-где еще оставались безвылазно сидевшие в четырех стенах эксцентричные старики. Они ютились в паре-тройке комнат, а большую часть своих владений вынуждены были открыть для туристов. Деньги небольшие, но на ремонт крыши хватало. Впрочем, таких можно было пересчитать по пальцам. Большинство Больших домов скупили корпорации. Во что только их не превращали — в отели, спа-салоны и тому подобное, — и мало кто помнил, чем они когда-то были. И все же там, где история ковырнула землю поглубже, люди ничего не забывали.
Как, например, здесь, в Уиклоу. На протяжении многих веков всего в нескольких десятках километров от того места, где я сейчас находилась, замышлялись мятежи и восстания. Эти холмы, так сказать, сражались на стороне партизан, скрывая их темными ночами от солдат, плохо ориентировавшихся в чужой местности; в крестьянские домишки вроде того, в котором умерла Лекси, приходила смерть, и они были обречены на запустение. Стоило британцам обнаружить хоть одного повстанца, как расстреливали всех попавшихся под руку. Подобного рода истории можно услышать в любой из местных семей.
Сэм был прав: я слишком долго жила в большом городе. Дублин осовременился до безобразия; все, что было раньше, начинает казаться старомодной неприличной шуткой. Я совсем забыла, каково это — жить там, где есть память. Сэм родом из деревни, из Гэлуэя, — он знает. Крайние окна сторожки заливал лунный свет, отчего та походила на дом с привидениями, скрытый от посторонних глаз и подозрительный.
— Не исключено, что были, — ответила я. — Только не знаю, имеют ли они отношение к нашему расследованию. Одно дело — провожать ребят из Большого дома косыми взглядами, когда они идут за газетами, и совсем другое — пырнуть кого-то из них ножом только за то, что бывший домовладелец плохо обошелся с твоей прабабушкой в 1846 году.
— Возможно, ты и права. Но я все-таки попробую что-нибудь разузнать — так, на всякий случай. Попытка не пытка.
Я отпрянула назад, к изгороди — по кустам как будто пробежала быстрая волна, словно кто-то поспешно уносит ноги.
— Перестань. По-твоему, здесь живут одни сумасшедшие?
Сэм ответил не сразу.
— Я так не сказал.
— Но имел в виду? Послушать тебя, получается, кто-то из местных убил Лекси за что-то, что сделали никак не связанные с ней люди сто лет назад.
Я и сама не знала, отчего вдруг заговорила как последняя стерва. Наверно, это дом на меня так повлиял. Мы угрохали на него кучу времени и сил — накануне чуть ли не весь вечер отдирали заплесневелые обои в гостиной, — и я уже немножко привязалась к нему. От одной мысли о том, что дом стал объектом чьей-то целенаправленной ненависти, внутри у меня полыхнуло.
