Ольга вступает неожиданно:
Так куда ж вы уходите, может, прямо на небо?И откуда-то сверху прощаете нас…
Голос ее, высокий, чистый и необыкновенно сильный заполняет пространство театра. У меня перехватывает горло: вдруг сорвется, не вытянет? Нельзя, сейчас нельзя, этого не простят! Это не ария, это молитва. Держи, Оленька, держи! Я тебя расцелую, я для тебя что хочешь сделаю, только держи! Пожалуйста! Держит… Голос звучит. Он пронзает мундиры, проникает в тела, заполняет каждую клеточку сердца. В нем скорбь и горечь, в нем плач по утратам. Застывшее лицо штабс-капитана Зенько, закрытые гробы с обезображенными телами Иванова и Васечкина… Это они сейчас смотрят на нас, и я уверен, что прощают…
Глаза у штабс-капитана в зале влажные. Он елозит костылем по проходу, что-то собираясь сделать. Что? Штабс-капитан опирается на костыль и тяжело встает. Чуть помедлив, встает его сосед, затем офицер за спиной. Словно волна бежит по залу: один за другим офицеры встают, скоро стоит весь зал. Спазм перехватывает мне горло, но я беру себя в руки: мне надо петь. Завершаем дуэтом:
Офицеры, офицеры, ваше сердце под прицелом.За Россию, за Отчизну до конца.Офицеры, россияне, пусть Победа воссияет,Заставляя в унисон звучать сердца.
Последний аккорд. В зале мертвая тишина. Кланяюсь. Вам, фронтовикам, кланяюсь. Я не артист, выпрашивающий аплодисменты, я один из вас. Я знаю, откуда вы пришли, и что там видели… Рядом кланяется Ольга. Выпрямляемся, стоим. Что дальше? Тихо…
Театр взрывается. Это не аплодисменты и не овации, это какой-то водопад. Зрители хлопают, кричат, штабс-капитан бьет костылем о пол. Многие бегут к сцене, протягивают руки, что-то пытаются сказать; только ничего не слышно – шум стоит невообразимый. Растерянно смотрим. Зал не унимается. Никто не кричит "бис!" – молитвы на "бис" не поют, однако прочих возгласов хватает. Смотрю в ложу: Эверта нет. Обиделся? Ну, и пусть!
Шум в зале внезапно стихает. Все смотрят нам за спину. Оборачиваюсь. Генерал Эверт появился из-за кулис, идет к нам. Следом поспешает свита. Замечаю полковника-летчика.
– Позвольте, господа, от вашего имени поблагодарить поручика и зауряд-прапорщика! – говорит генерал залу. – Нам известны подвиги поручика, это он повредил германский дирижабль над Минском, заставив супостата с позором удалиться. (Полковник-инспектор доложил, это к гадалке не ходи). Я не предполагал, однако, что поручик славно поет. Спасибо! – генерал жмет мне руку. – О таланте зауряд-прапорщика у меня вообще не слов! – Эверт смотрит на Ольгу, затем в зал: – Хороша, господа, правда? Чертовски хороша! А как поет! Я нарушу субординацию, но мне, старику, можно, – он обнимает Ольгу и троекратно целует. Старый сатир! – Вот, что я скажу, господа офицеры! Если женщины у нас такие храбрые, то мужчинам грех быть хуже. Одолеем супостата! Я прав?
Слова правильные, идеологически выдержанные. Я думал, что укорю генерала, а сыграл ему на руку. Не мне спорить с монстрами.
Зал аплодирует. Свита генерала спешит засвидетельствовать почтение. Мне жмут руку, к ручке кузины прикладываются. Полковник-инспектор прямо лучится: его подчиненные уели всех. Ярмарка тщеславия.
Из театра выходим сквозь строй. У служебного хода толпа офицеров, они аплодируют. Ольге вручают букет – кто-то расстарался. Счастливчик допущен к ручке, остальные завидуют. Вот и наш грузовик. Нас приглашали остаться на ужин, настойчиво приглашали (Ольгу, конечно, я – как приложение), но мы отказались – завтра полеты. Шофер бросает баул в кузов.
– Ольга Матвеевна! – Егоров открывает дверцу кабины. Штабс-капитан сидел в зале, все видел и слышал. Ему, как и другим, хочется сделать Ольге приятное.
– Я с Павликом! – возражает Ольга и лезет в кузов.
В глазах провожающих – острая зависть. Именно так, господа, Павлик! Заслужили! Можно сказать, непосильным трудом…
Садимся, грузовик трогается. Нам машут руками. На повороте Ольгу бросает ко мне. Обнимаю ее за плечи – шофер ведет грузовик чересчур лихо, на деревянной лавке усидеть трудно.
– Тебе тоже понравилось? – спрашивает Ольга. Голос у нее какой-то задавленный.
– Ты просто чудо, солнышко!
Чмокаю ее в висок.
– Сама не знаю, как получилось! – говорит она. – Смотрела на раненых офицеров и вдруг вспомнила. Николая Александровича, мальчиков…
Глажу ее по плечу. Она прижимается ко мне, затем находит мою руку. Едем, обнявшись, так теплее. Вечер прохладный, под брезент поддувает, а кожаные куртки мы не захватили. В местечко прибываем за полночь. Шофер тащит баул в дом, прощаемся с Егоровым. В доме тепло, Мария протопила. Достаю из печи пирожки, из сеней приношу горлач с молоком. Мы жутко проголодались. Ужин закончен, Ольга идет в спальню. Набрасываю халат, тащу из сеней деревянную бадью. Вода в чугунке теплая – в самый раз. Опорожняю его в бадью. Ольга в халатике и наблюдает за мной. Сидит на стуле и странно смотрит.
– Мойся! – говорю ласково. – Я воздухом подышу.
– Сил нет! – вздыхает она. – Кто б меня помыл?
Это не вопрос, это предложение. Что теперь? Я не хочу ее обижать, она не заслужила. Почему б не помочь кузине? Сама говорила, что не стесняется…
Беру ковшик. Ольга сбрасывает халат и забирается в бадью. Поливаю из ковша узкие плечи, спинку, грудь… С той поры, как видел ее обнаженной, тело Ольги округлилось. Это больше не галчонок, это взрослая женщина с заметными формами… Беру мыло. Я сделаю ей "тропический ливень", он восстанавливает силы. Всего лишь пальцами и всего лишь вдоль спины. Не сильно, но быстро. Это как душ, только струи у него толстые – как у тропического дождя…
Ольга тихо стонет, кажется, я перестарался. Надо "ливень", а не "язык"! Торопливо мылю ее, поливаю из ковшика. Все!
– Одевайся и в постель! – говорю строго. – Живо, не то простудишься!
Выбегаю во двор. Где моя бочка? Здесь! Вода в ней ледяная. Нетребка, лодырь, ясен пень натаскал с вечера, вода колодезная, прогреться не успела. Вот и славно, это то, что надо. Ухаю в ледяную купель и замираю. Терпи! Мерзни, мерзни, волчий хвост! Ты на что нацелился, на что покусился? Тебе ее хранить доверили, а не лапать! Сатир контуженный…
Славная штука холодная вода! Несколько минут, и мысли только о тепле. Нам никто и ничто более не нужны, нам бы только под одеяло! Зубы выбивают дробь…
– Павлик! Ты где? – Ольга на крылечке в одной рубашке.
Выскакиваю, набрасываю халат, бегу к дому. Вечер прохладный, а она после купания…
– Опять в бочке сидел? – она трогает мои руки. Ладошка у нее теплая-теплая. – Боже, ледяные! И зубы стучат… Ты с ума сошел! Заболеешь! Живо!
Погоняемый тычками, влетаю в дом. Толчок в спину несет меня к Ольгиной спальне. Постель ее разобрана и даже смята: я заставил ее встать.
– Дурак контуженный! – Ольга сдирает с меня халат. – Схватишь воспаление легких, чем я тебя вылечу? Я твоих "тростников" не знаю, ты мне даже не показал. Лезь под одеяло, живо!
Напутствуемый тычком, влетаю в постель. Она теплая, ее успели согреть. Блаженство! Ольга устремляется следом. Койка узкая, двоим лечь – только на боку. Еще лучше обнявшись, иначе тот, кто с краю, может упасть. С краю у нас Ольга…
– Господи, какой дурак! – она гладит меня по голове. – Сколько можно таиться? Я же вижу! Как ты на меня смотришь, как ты меня желаешь. Чего ты боишься? Что не отвечу взаимностью? Так я устала обратное показывать! Как только его не поощряла! Обнимала, целовала, пела ему… Даже разделась перед ним! Нет, он в бочку полез! Я вся истомилась, ожидаючи!
Она прижимается ко мне. Тело ее горячее, оно не согревает, оно обжигает. Ее рубашка ни от чего не защищает, это какая-то паутинка, а не ткань. Под рубашкой у нее ничего нет, я чувствую это каждой клеточкой.
– Милый мой, дорогой, желанный… – она обнимает меня за шею и покрывает лицо поцелуями. – Как я тебя люблю!
Руки у нее теплые, губы – мягкие, а я не железный…
* * *
Солнечный зайчик бьет мне в глаза. Я не в своей постели, солнце не будило меня раньше. Скашиваю взгляд. Ольга спит, свернувшись в клубочек. Ночью мы составили койки. Мне жалко будить Ольгу, но время не ждет. Осторожно глажу ее по плечику.
– Павлик! – бормочет она. – Не надо! Пожалуйста! У меня там все болит!
– Я не за этим…
Она резко поворачивается.
– Надо поставить койку на место.
– Зачем?
– Придут Мария с Нетребкой. Увидят составленные койки и все поймут.
– На дворе двадцатый век, а мы люди цивилизованные…
Отшлепать бы ее! От души! Поздно…
– Цивилизованные люди живут в Петрограде. Они нюхают кокаин и постигают французскую любовь. Я не цивилизованный, я офицер. Офицер не смеет выдавать любовницу за кузину, это низко и постыдно. Сослуживцы устроят ему бойкот и будут правы. Неужели трудно отнести койку на место?
