не на ту напали.
— Конечно, если вы любите искусство и понимаете его… никто не вправе…
— При чем здесь, люблю я или не люблю?! — вспылила Глаша. — Это вещи мои по закону.
— Что же вы собираетесь делать со своим богатством?
— Неважно. Никто не посмеет отнять у меня эти вещи! — Глаша была настроена воинственно.
— Хорошо, хорошо. Но зачем они вам? — допытывался Алексей Федотович. — Может быть, лучше отнести их в музей? В тот же Эрмитаж, например.
— Шиш! — ответила Глаша, рассерженно встала и перекинула через плечо ремень сумочки.
Они простились, но совсем ненадолго.
IV
Едва Алексей Федотович устроился на циновках (в своей чайной комнате он спал как завзятый японец), погасил свет и стал медленно засыпать после беспокойного и суматошного дня, как снова раздался звонок, и в комнату ворвалась Глаша. Выглядела она странно — сзади болтался оторванный хлястик жакета, карман был вывернут наизнанку, а рукав лопнул по шву. В руке она держала чью-то пуговицу с обрывками ниток.
— Я там не могу. Я останусь у вас. Спрячьте меня, — проговорила она, с трудом переводя дыхание.
— Вас опять преследовали? — застигнутый врасплох, Алексей Федотович торопливо застегивал пижаму.
— Они устроили мне засаду в подъезде. Я едва от них вырвалась. Я больше туда не вернусь. Вот, посмотрите, — повернулась к нему спиной, чтобы он видел оторванный хлястик.
— Надо было заявить в милицию. Это же хулиганство.
— Нет, нет, с милицией они скорее найдут общий язык, чем я. Только не в милицию. Я сама умею за себя постоять. Не такая уж я беззащитная, — Глаша показала пуговицу с обрывками ниток. Боевой трофей. — Между прочим, я владею приемами каратэ: мы с подругой занимались в секции. Это еще до того, как я познакомилась с папочкой. Мне тогда нечего было делать, и чем я только не занималась! Даже динамической йогой!
— А это что такое? — изумился Алексей Федотович.
— Неужели вы не знаете! Динамической йогой занимаются на бегу. Потрясающий эффект!
— Не сомневаюсь. И все-таки ваша йога вас не спасет, если преследования будут продолжаться.
— Они не будут продолжаться.
— Вы уверены? Почему же?
— Потому что теперь меня никто не найдет. Я остаюсь у вас. Вы же меня не прогоните!
— Разумеется, я вас не прогоню. Но уже глубокая ночь… не повредит ли это вашей репутации?
— Моей репутации уже ничто не повредит, а что касается вашей, то за нее вы можете быть спокойны: я владею всеми приемами конспирации.
— Этому вы тоже обучались в какой-нибудь секции?
— Это у меня от рождения.
— Что ж, тогда располагайтесь, — Алексей Федотович сделал гостеприимный жест.
Принеся с кухни несколько стульев и завесив их старой клеенкой, он кое-как разгородил комнату на два отсека, в одном из которых устроился сам, а в другом поместил Глашу. Даже забаррикадированная стульями, она бдительно следила за тем, чтобы он не поворачивался, когда она раздевалась. Наконец она юркнула под одеяло.
— Теперь можно…
— Что можно?
— Смотреть в мою сторону.
— А зачем мне смотреть в вашу сторону? Я давно уже сплю и вам того желаю… Спокойной ночи.
Алексей Федотович повернулся на бок и натянул на себя тоненькое одеяло.
— Спокойной ночи. Хотите, я расскажу вам о моей жизни?
— Что?! — Алексей Федотович спросонья ничего не понимал.
— О моей жизни, — неуверенно повторила Глаша и добавила, как бы оправдываясь: — Здесь очень колется… солома какая-то…
— Это циновка. Спите, — рассерженно буркнул он.
Несколько минут она доблестно старалась заснуть.
— Или лучше я расскажу вам, как мы познакомились с папочкой. Я работаю закройщицей на Цветном бульваре, и вот однажды папочка принес в починку свой старый, заношенный плащ. «Эту-то рухлядь?!» — смеялись закройщицы, а я подумала: «Может быть, у человека нет денег, чтобы купить новый». И взяла. Долго с ним провозилась, с этим плащом, но починила к сроку. Заказчика же нет и нет. Я позвонила ему — в квитанции был телефон. Слышу, голос простуженный, кашляет, одним словом, грипп. Я завернула плащ, купила в кулинарии котлет — и к нему. Приезжаю, а он совсем один, лекарство принести некому. «Что ж ваши дети о вас не позаботятся?» — спрашиваю. «Им не до меня», — отвечает. Смотрю, а в доме такая роскошь, всюду старинные вазы, подсвечники, серебро. Будто в музее. «Продали бы что-нибудь и оделись по-человечески», — я-то ему. А он только руками машет: «Это же искусство! Нельзя продавать вечные ценности ради сиюминутных нужд». Я эту фразу запомнила, так она меня поразила. После этого я стала бывать у него каждый день, и он даже прозвал меня Скорая Помощь По Сиюминутным Нуждам, потому что я приносила лекарства, картошку с рынка, газеты. Вообще у меня странный характер: с одной стороны, я очень легкомысленная, особенно когда на меня н а к а т ы в а е т, а с другой… я вечно кого-то тянула, выхаживала, вынянчивала. Сначала парализованную мать, затем пьяницу-мужа, затем сына моей подруги, которая уехала в другой город устраивать личную жизнь… Вам интересно?
Алексей Федотович засомневался, выдавать ли свою заинтересованность рассказом, который ему навязали почти насильно.
— Пожалуй, да. Любопытно, — сказал он, подбирая более компромиссное слово.
— Правда?! — оживилась Глаша. — Тогда я вам еще расскажу… Жизнь у меня была очень простая, но мне всегда хотелось необычного, понимаете? Вот даже ваша комната… Сначала я боялась, что вы просто… как бы это сказать…
— Элементарный соблазнитель, — подсказал Алексей Федотович.
— Да, да! — с жаром подхватила Глаша. — Но затем я увидела… и эти ваши лекции… чай… мне показалось это очень необычным. Когда мне в детстве читали сказки, я всегда думала: «Пусть все даже самое страшное в них будет н а с а м о м д е л е». А когда я сталкивалась с самой обычной жизнью, я заставляла себя верить, что ее на самом деле нет, мне все это снится и сама я кому-то снюсь…
— Вот вы какая идеалистка! Тогда зачем вам бронза, фарфор, серебро? Вы должны быть равнодушны к богатству, а вы так энергично за него боретесь, даже пуговицу вырвали с мясом. Объясните мне эту загадку.
Глаша не ответила.
— Эй, вы спите? — спросил Алексей Федотович.
Ответа не было. Удивившись, что Глаша так внезапно заснула, Алексей Федотович вздохнул с чувством неразрешимого недоумения и снова натянул на себя одеяло. Спать ему не хотелось. Тогда он повернулся на спину и стал думать о Глаше, пытаясь связать вместе ее рассказы и представить себе ее жизнь. Наверное, она была последней любовью этого Аристарха Евгеньевича. Похоже, что относился он к ней по-разному: иногда умильно таял над ней, словно престарелый отец над красавицей дочерью, называл ангелочком, а иногда, заметив, что она случайно сдвинула с места вещь из его
