— Да, но на сцене только играешь счастье, а здесь я и в самом деле счастлив.
— Счастливы? — повторила она.
Владек бросил на нее такой пламенный взгляд, так выразительно оттенил его улыбкой и с таким мастерством изобразил на лице восторг и любовную истому, что, покажи он все это на сцепе, он наверняка заслужил бы аплодисменты.
Янка отлично поняла его, и что-то дрогнуло в ней, будто слегка задели новую струну в сердце.
Владек начал читать пьесу. С каждым словом Марии темпераментная натура Янки загоралась огнем; затаив дыхание, не сводила она глаз с Владека, слушала, не решаясь словом или жестом разрушить впечатление, боясь спугнуть очарование, исходившее от его голоса и бархатисто-черных глаз.
Когда Владек кончил читать, Янка в упоении произнесла:
— Прекрасная роль!
— В этой роли вы произведете фурор, я не сомневаюсь.
— Да… Кажется, я сыграла бы ее неплохо.
— «Гаррик, создатель душ, такой могучий в "Кориолане"!» — повторяла она запомнившуюся фразу.
При этом лицо Янки светилось таким вдохновением, такой глубокой внутренней радостью, что Владек не узнавал ее.
— Да вы энтузиастка!
— Я люблю искусство! Все для него, и все в нем — вот мой девиз. Вне искусства для меня ничего не существует! — проговорила она с воодушевлением.
— Даже любви?
— Искусство кажется мне более удачным воплощением идеала, нежели любовь.
— Но искусство более чуждо людям и не столь необходимо в жизни, как любовь. Без него мир мог бы существовать, а без любви… никогда! К тому же искусство приносит горчайшие разочарования.
— Но и высшие наслаждения. Любовь волнует одного человека, искусство же — целое общество, это синтез. Его любит все человечество; из-за него страдают, и оно же приносит бессмертие.
— Это только мечты. Тысячи людей, прежде чем убедиться в этом, отдали жизнь недосягаемому призраку, и тысячи людей прокляли его.
— Да! Жизнь этих тысяч была миражем, зато они чувствовали больше, чем те, которые ни о чем не мечтали.
— Но они не были счастливы, так чего же стоят их мечты…
— А остальные счастливы?
— В тысячу раз больше, чем… мы!
Это «мы» он многозначительно подчеркнул.
— О нет! — воскликнула Янка. — Мы бываем счастливы равно и в горе и в радости, в муках и восторгах; уже и то счастье, что мы можем развиваться духовно, желать необъятного; создавать в своем воображении миры более совершенные, чем те, что нас окружают; и даже в самые горькие минуты мы способны петь гимны в честь красоты, бессмертия и мечтать, но мечтать так, чтобы совершенно забыть о жизни и жить только в мечтах!
В этот момент Янка чувствовала себя очень счастливой, волнение мешало ей говорить, и она торопилась высказать все самое важное и сокровенное.
Ее видения приняли сейчас такие отчетливые формы, так захватили ее, что Янка уже забыла о своем собеседнике и выражала мысли все более и более отвлеченные.
Интерес, с которым Владек слушал ее вначале, сменился нетерпением.
«Комедиантка!» — думал он с иронией.
Он был уверен, что Янка для того расправляет перед ним павлиньи перья восторга, чтобы ослепить и покорить его. Ои не отвечал и не прерывал Янку, но ее философия наводила на него скуку: свое счастье он определял тремя словами: «Кабак, деньги и девица».
— Немного сентиментальна эта роль Марии, — добавила Янка после долгого молчания.
— Мне она показалась лиричной, и только.
— Я хотела бы сыграть Офелию.
— Вы знаете «Гамлета»?
— Последние два года я читала только драмы и мечтала о сцене, — просто ответила Янка.
— Поистине, стоит преклонить колена перед таким энтузиазмом!
— Зачем? Нужно лишь помочь ему… дать простор…
— Если б я мог. Поверьте, я всем сердцем хотел бы видеть вас на вершине славы.
— Да, — ответила она не очень убежденно. — За «Робина» большое спасибо.
— Может быть, переписать вам роль?
— Перепишу сама, это доставит мне удовольствие.
— При разучивании роли, если пожелаете, я мог бы вам подыграть.
— Мне неловко отнимать у вас время…
— Оставьте мне несколько часов на спектакль, а остальным временем можете располагать как угодно, — горячо проговорил Владек.
С минуту они смотрели друг на друга.
Потом он долго и с чувством целовал Янкину руку.
— Завтра начинаю учить роль, у меня свободный день.
— Я тоже не участвую в спектакле.
Владек вышел, недовольный собой: хотя он и называл ее комедианткой, но ее прямота и увлеченность заставляли признать ее превосходство как человека и как артистки.
Владек иронически посмеивался над Янкиными речами, но нравилась она ему безумно и с каждой встречей все больше.
Янка лихорадочно взялась за «Робина».
Через несколько дней она уже знала на память не только свою роль, но и всю пьесу. Янка так загорелась желанием сыграть героиню, что жила теперь только будущим спектаклем. Давнишние мечты, на время приглушенные нуждой и театральной лихорадкой, опять вспыхнули ярким пламенем и загипнотизировали ее. Снова театр переполнил все ее существо, так что в сознании уже не осталось места для чего-либо другого; в минуты экстаза он представлялся Янке мистическим алтарем, который вознесся над повседневным бытом и пылал огнем, как куст Моисея,[35] являя собой ослепительное чудо.
Владек бывал у Янки каждый день перед спектаклем, ему уже наскучили эти совместные чтения, его раздражало, что Янка, по-сумасшедшему отдаваясь искусству, на него самого не обращает никакого внимания. Он не мог пробиться со своей любовью через этот лихорадочный энтузиазм, и все же по-прежнему навещал ее.
С каждым днем он все сильнее жаждал ее любви. Ее наивность и талант, который он угадывал, еще больше разжигали его чувство; к тому же Владек давно мечтал о такой утонченной, образованной любовнице. Его грубая, чувственная натура заранее наслаждалась победой.
Было очень заманчиво овладеть девушкой очаровательной и необыкновенной, совсем непохожей на его прежних любовниц.
Он жаждал близости с ней еще и потому, что Янка представлялась ему одной из тех дам высшего общества, на которых Владек не раз смотрел с вожделением, прогуливаясь по Уяздовской аллее.
Владек догадывался о том, что он небезразличен Янке, и опутывал ее сетью, сотканной из улыбок, нежных слов, вздохов и преувеличенного внимания.
Для Янки это был самый прекрасный период ее жизни. Нужду она презирала, как временное неудобство или преходящее страдание. Совинская после визитов Владека снова подобрела к ней. Она посоветовала Янке продать все лишние платья и даже предложила свои услуги.
Время текло в нетерпеливом ожидании спектакля.
Жизнь напоминала замысловатый сон. Сквозь призму мечтаний мир опять казался светлым, люди — добрыми. Она забыла обо всем, даже о Глоговском; письмо его, так и не дочитав, убрала в стол, отложила на будущее — сейчас она жила только будущим.
Даже с действительностью она боролась мечтами о будущем.
Ну, и любила Владека.
Янка не знала, как это случилось, но она уже не могла без него обойтись и чувствовала себя очень счастливой и спокойной, когда, опершись на его руку, шла по улице и слушала его низкий мелодичный голос. Бархатный, мягкий взгляд его черных глаз обжигал девушку огнем и наполнял сладкой истомой. Все во Владеке влекло Янку.
Как неповторим он был на сцене! С каким вдохновением играл несчастных любовников в мелодрамах! Сколько очаровательной простоты было в его разговоре, позе и жестах. Он был любимцем публики, да и пресса не скупилась на похвалы, предсказывая Владеку блестящее будущее.
Янке доставляли удовольствие даже аплодисменты, которыми его награждали на сцене. А он, в свою очередь, так ловко умел выложить весь запас своего ума, что его считали образованным, хотя в нем только и было, что ловкость да нахальство варшавского гуляки и скандалиста; но он был ее единственным, первым, кому она отдала себя, и ей казалось, что это неразрывно связало их вечными узами.
Случилось это после одной из репетиций «Робина», где Владек играл Гаррика.
Потом он говорил, а вернее, декламировал ей о любви с таким, темпераментом и пафосом, что это не могло не тронуть ее; впервые ее охватил прилив нежности, и в растаявшем сердце родилась жажда огромного, беспредельного счастья. Душа наполнилась новым, незнакомым чувством.
Янка даже не понимала, что с ней происходит, она не могла противостоять очарованию его голоса; любовный шепот, горячие поцелуи, пламенные взгляды наполняли ее непреодолимой жаждой наслаждения.
Она как будто была загипнотизирована и отдалась ему с безотчетной покорностью ослепленного существа, без слова протеста.
Янка даже не знала, кого в нем любит: актера, превосходно игравшего на ее увлеченности, или человека. Просто она не думала об этом. Янка любила потому, что любила, Владек дополнял театр и искусство и был в такие минуты их олицетворением. Ей казалось, что его глазами она видит дальше и глубже.
