Янка даже не знала, кого в нем любит: актера, превосходно игравшего на ее увлеченности, или человека. Просто она не думала об этом. Янка любила потому, что любила, Владек дополнял театр и искусство и был в такие минуты их олицетворением. Ей казалось, что его глазами она видит дальше и глубже.
Янка чувствовала себя взрослой и обогащенной настолько, что отдаленных планов, грядущей славы было уже недостаточно, хотелось иметь что-то свое, что явилось бы источником ее духовного роста и поддержкой в трудную минуту.
Янка не чувствовала себя одинокой, она могла делиться с Владеком самыми сокровенными мыслями и мечтами, излагать ему проекты на будущее, репетировать с ним роли; он был ее физическим дополнением, руслом, куда уходили излишки ее кипучей энергии.
Она не растворялась в нем, она внутренне поглощала его.
Янка не задумывалась над тем, что она ему отдалась, что отныне он ее любовник и господин, а она его собственность.
Не задумывалась Янка и над тем, есть у него душа или нет; достаточно было того, что он красив, известен, любит ее и нужен ей.
И даже ее интимные признания носили оттенок подсознательного превосходства. Она часто говорила с ним, но никогда не спрашивала его мнения и редко выслушивала его ответы.
Владек чувствовал, что Янка держит его на расстоянии, и это неприятно задевало его; несмотря на их близкие отношения, он не мог обращаться с ней свободно, по-свойски. Это ущемляло его самолюбие, но что-либо изменить он был бессилен.
Он владел ее телом, но душа Янки не принадлежала ему, эта женщина не приносила себя в жертву любимому и не бросала ему под ноги все, что имела.
Это его раздражало, временами вызывало скуку, но вместе с тем непреодолимо влекло к ней, и он умножал знаки своей любви, рассчитывая, что удвоенной дозой сентиментальной лжи, более тонкой игрой в нежность победит и завоюет ее окончательно. Однако это ему не удавалось.
Между тем, пока Янка предавалась любви, нужда все настойчивее стучалась в ее двери. Янка понемногу распродавала свое имущество, нередко испытывала голод, но это не могло отнять у нее радость: стоило ей увидеть рядом с собой Владека или углубиться в роль, как все горести тут же забывались.
А премьера «Робина» откладывалась со дня на день: любитель, намеченный на главную роль, заболел. Нужно было ставить пока что-то другое: положение в театре и без того было не блестящим. Янка ждала, снедаемая нетерпением и надеждой поскорей выбиться из толпы хористок, покончить с нуждой; к тому же ей не терпелось воплотить на сцене образ Марии, который уже сформировался в ее воображении.
Янка даже не замечала, что за кулисами растет брожение, что актеры о чем-то договариваются, что каждый день возникают, а через несколько дней уже рушатся проекты новых трупп.
Кшикевич несколько раз деликатно намекал Янке, что, если она пожелает, она может теперь же ангажироваться к Чепишевскому.
Но Янка не соглашалась, она помнила о предложении режиссера, на нее там рассчитывали, да и предложение было слишком заманчивым, чтобы от него отказаться.
Топольский в самом деле собирал группу; об этом говорили по секрету, но уже все без исключения. Известно было, что Мими, Вавжецкий, Песь с женой и кое-кто из молодежи заключили контракты, а Топольский будто бы подписал договор с люблинским театром, только что построенным, взяв на это деньги у Котлицкого и еще у кого-то из меценатов.
Цабинский, разумеется, обо всем знал и громко смеялся над этими проектами; он хорошо понимал, что стоит ему заикнуться о повышении гонорара — и к нему перебегут все, кто сейчас договорился с Топольским. Цабинский предсказывал, что Топольский не продержится и сезона, обанкротится, не верил и в то, чтобы нашлись охотники ссужать деньги на основание театра.
— Таких дураков уже нет! — во всеуслышание заявил он.
Более всего вызывала у него насмешки замышляемая Топольским реформа; он открыто называл ее сумасбродством. Директор слишком хорошо знал публику и ее запросы.
Топольский часто устраивал у себя вечеринки, на которые приглашал тех, кто мог ему пригодиться, но открыто еще не говорил о новой труппе; зато Вавжецкий, взявший на себя все хлопоты, ратовал за новое дело как за свое собственное; теперь он совсем осмелел и, не стесняясь, требовал у Цабинского повышения жалованья.
Янка несколько раз была на вечеринках у Топольского, но испытывала там смертельную скуку; мужчины, как правило, дулись в карты, а женщины если не сплетничали и не жаловались на свою судьбу, то собирались тесным кружком и шептались друг с другом.
Однако Янку в свои тайны не посвящали, зная о том, что она бывает у Цабинского на уроках.
На последнем из таких вечеров Майковская за чаем, так, чтоб никто не слышал, попросила Янку задержаться, пообещав, что потом они с Топольским ее проводят.
Владека на такие беседы не приглашали — он был открытым и неизменным сторонником Цабинского.
Когда все ушли, Топольский сел напротив Янки и стал рассказывать ей о будущей труппе.
— Это будет образцовый театр, глашатай подлинного искусства! Состав труппы отличный, заключен контракт с одним из лучших городов, репертуар тоже подобрали, часть костюмов приобрели… Почти все готово…
— Чего же недостает? — спросила Янка и решила, что постарается попасть именно в эту труппу.
— Не хватает немного денег. Самую малость! Какой-нибудь тысячи рублей на первый месяц…
— А взять в долг нельзя?
— Можно. Собственно, об этом я и хочу поговорить с вами по-дружески, поскольку вас мы уже считаем своей. Я дам вам хорошее жалованье и те же роли, что и для Мели, я знаю, что вы можете играть. У вас есть внешность, голос, темперамент и, что всего важнее, ваша интеллигентность, одним словом — все качества первоклассной актрисы.
— Благодарю! От всего сердца благодарю вас! — просияла Янка.
И в порыве радости поцеловала Майковскую, которая по своей привычке почти лежала на столе, бессмысленно уставившись на лампу.
— Но вы должны нам помочь! — проговорил Топольский после минутного молчания.
— Я?! Но что я могу? — удивилась Янка.
— Очень многое! Если только захотите.
— О! Можете не сомневаться, конечно захочу, ведь это же в моих интересах; но как я могу помочь, чем могу быть полезной?
— Речь идет о тысяче рублей. Деньги эти, видите ли, есть, но есть и небольшое условие.
— Какое же? — спросила она с любопытством.
Топольский придвинулся к ней ближе, по-приятельски взял за руки, после чего ответил:
— Панна Янина! От этого зависит не только судьба нашего театра, но и ваше будущее как актрисы. А потому скажу вам прямо: есть человек, который дал бы и две тысячи, но только вам лично, на иные условия он несогласен.
— Кто же это? — с тревогой спросила Янка.
— Котлицкий!
Янка опустила голову, и в комнате воцарилось молчание. Топольский смотрел на девушку с беспокойством, на лице Майковской блуждала двусмысленная, ехидная улыбка.
Янка едва не вскрикнула от неожиданности, так больно задело ее это предложение. С минуту она молчала, потом поднялась с места и твердо, решительным голосом произнесла:
— Нет, господа! Я не пойду к Котлицкому… А то, что вы мне предлагаете, — просто мерзость! Только в театре люди могут утратить всякое представление о морали, склонять к подлости и ради собственной выгоды толкать на дно других. Но вы ошиблись! Так низко я еще не пала. Больно сознавать, что вы могли хоть на минуту допустить, будто я соглашусь пойти к Котлицкому: этот человек мне противнее самого мерзкого гада! — все возбужденней говорила Янка.
— Панна Янина! Давайте все обсудим трезво, не будем возмущаться…
— И вы смеете говорить — не будем возмущаться?!
— Я вынужден так говорить — вы же просто неопытны, и только; вам кажется, моя просьба — это нечто чудовищное, она столкнет вас в грязь, осрамит, обесчестит…
— Боже мой, а что же это?! — воскликнула Янка, пораженная.
— Если не ломать комедии, не играть в прятки, а взглянуть на вещи трезво, то мы увидим, что это самая обычная вещь. О чем я прошу вас? Чтобы вы пошли к Котлицкому и взяли деньги, которые создадут нам театр и без которых мы не можем выехать из Варшавы. Что же тут плохого? Что плохого в поступке, который всех нас осчастливит?
— Как? Вы не видите ничего плохого в том, чтобы я, женщина, сама пошла на квартиру к мужчине? И за что он даст мне тысячу или две тысячи рублей?
— В вашем сожительстве с Глоговским разве кто-нибудь видел плохое? Кто упрекает, что вы теперь живете с Владеком? Что тут позорного? Все мы так живем, и неужели все поступаем подло? Нет! Все это вещи второстепенные, у нас у всех есть главное — искусство!
— Нет, не могу, — отвечала она тихо, обескураженная и подавленная тем, что все знают о ее отношениях с Владеком.
