– Им, действительно, лучше будет у бичевников, у которых они за свои немножко поцарапанные плечи будут иметь всего вдоволь, потому что глупый люд в изобилии наделит их едой и питьем, а молодых девушек у них там достаточно – а это, конечно, лучше, чем ходить из дома в дом за подаянием. Однако казалось, что король не разделяет мнения настоятеля; он молчал и становился грустнее и задумчивее.
Вдруг небольшое движение среди стоявших позади Казимира возбудило его внимание. Оглянувшись, он увидел, как оба брата Задоры бледные, дрожащие от волнения, глядели друг на друга, как бы совещаясь взглядами. Пакослав схватил за руку Пжедбора, и они бросились бежать. Им не успели загородить дороги и задержать их, как они уже были за дверями. Казимир беспокойно смотрел вслед за ними, но они исчезли из его глаз. Через секунду на улице перед домом Вержинека поднялась большая суматоха, произведенная появлением братьев Задоров, сбрасывающих с себя придворную одежду и обнаживших свое тело. Кохан, догадавшись о их намерениях, поспешил за ними, желая их насильно удержать, так как он предвидел, какое впечатление их поступок произведет на короля, но было уж слишком поздно.
Оба брата, держа друг друга за руки, прямо направились к человеку в капюшоне и упали перед ним на колени. Им дали плети, и они начали себя хлестать. Король отошел от окна, чтобы не видеть неприятного зрелища, и вслед за ним удалился от окна аббат, громко говоря:
– Лучше было бы, если б епископ этим делом и своей властью запретил бы опутывать людей, чем вмешиваться в другие дела.
Король возвратился в замок.
Во время шума и большой суматохи на рынке, когда толпа, преодолев страх, приблизилась к бичевникам и смешалась с ними, наступил вечер. Солнце скрылось за зданиями города, на улицах было темно. Бичевники остались на рынке, который постепенно пустел. Песни и самобичевание прекратились, уставшие и бессильные бродяги упали на землю и собрались уснуть.
Присоединившиеся к ним из города остались среди них и старались с ними подружиться. Но они были встречены дикими взглядами, непонятными насмешками и проклятиями. Кроме вождей никто из знать не хотел – все отворачивались от новых братьев.
После суматохи и шума наступили глухое молчание и отдых.
Сострадательные мещане торопились принести для бодрствующих и голодных еду, хлеб и кувшины с питьем.
Приближаясь к ним, люди старались рассмотреть их лица, которые у большей части были закрыты капюшонами. У некоторых были черты лиц чужеземцев, некоторые, по-видимому, были из окрестностей, и разорванная одежда тоже указывала на различное происхождение.
Король возвратился в замок печальный и погруженный в свои мысли; Кохан с легкостью уговорил настоятеля не уходить и постараться развлечь короля. Чтобы вывести Казимира из такого состояния, часто у него повторяющегося, необходимо было или какое-нибудь развлечение, которое могло бы его сильно заинтересовать, или одно из таких дел, касающихся страны, при обсуждении которых он обо всем другом забывал. Ксендза Сухвилька, который мог бы отвлечь его внимание и занять таким делом, не было, поэтому вся надежда была на ксендза Яна.
Последний, видя расположение духа короля, не переставал вести веселый и легкий разговор, хотя почти все время ему приходилось одному говорить, потому что король был рассеян и еле отвечал.
Вид когда-то красивой Баси, теперь кающейся, двух Задоров, оставивших внезапно двор вследствие раскаяния, само поведение бичевников, – все это сильно повлияло на короля, и лицо его было пасмурнее, чем обыкновенно. Кохан, следивший за каждым движением Казимира, заметил, как он весь вздрогнул, увидев вождя бичевников, который своей фигурой и голосом ему кого-то напомнил. Кохан не мог вспомнить, на кого этот человек был похож, но он был уверен в том, что он его знает и где-то встречал.
Предчувствие фаворита, не желавшего чтобы король увидел бичевников, исполнилось: Казимир возвратился напуганный и измученный.
В епископстве вначале не обращали внимания на бичевников, и епископ Бодзанта говорил о том, что, если только они осмелятся войти в город, он прикажет своей челяди их разогнать, а вождей велит схватить и засадить в наказание в тюрьму.
В последний момент, когда бичевники начали приближаться, епископ получил известия, заставившие его призадуматься, о количестве кающихся и о том огромном впечатлении, которое они производили повсюду, где появлялись. В нескольких местечках их хотели разогнать, но народ за них заступился, и дело дошло до драки и до кровопролития.
Вслед за другими послами в епископство прибыл ксендз приор доминиканский вместе с ксендзом Иренеушем, которые требовали, чтобы их допустили к пастырю. Они были очевидцами того восторга, который в городе вызвали бичевники, они слышали плач и крики толпы и видели, как народ был тронут.
Нельзя было легкомысленно наложить руку на этих бродяг, которые, благодаря своему кажущемуся религиозному рвению, были окружены в глазах народа каким-то ореолом. Но епископ со свойственной ему энергией не хотел слушать этих замечаний и, считая себя сильнее сбитой с пути и разгоряченной черни, не думал им давать поблажки. Собирались уже послать слуг, но приход двух доминиканцев задержал на немного их отправку. Выслушав их, епископ махнул рукой и остался при своем, так как он не боялся черни.
Ксендз Иренеуш, целуя его руку, тихо шептал:
– Ваше преподобие наверное лучше знает, что делает, но народ, хоть и темный, но религиозен и сильно взволнован; плакали даже и те, которые плакать не хотели. Ведь в этом отвратительном сброде чувствуется какая-то сила, хорошая или плохая – нужно дать остынуть страстям…
Люди разойдутся по домам.
– Зачем обращать внимание на людей? – возразил епископ. – Вы сами отец мой, говорите, что в этих людях какая-то сила, по-моему, не иная, как дьявольская, потому что она им подсказывает всякую ересь… Поэтому вон их, вон, чтобы не размножилось зло, за которое мне придется отвечать! Недостаточно разогнать их; если мы их прогоним отсюда, они пойдут в другое место и разнесут заразу… Нужно их вождей схватить, арестовать и расспросить их. Остальное стадо разбежится.
– Без сомнения, – шепнул ксендз Иренеуш, – только чернь расчувствовалась до слез, а людей, взволнованных видом таких зрелищ, необходимо щадить, пока они остынут.
Епископ возмутился.
– Что? Я? Пастырь? Испугаюсь каких-то бродяг и собственных заблудших овечек? Никто не посмеет наброситься на моих слуг, выступая этим против меня…
Мнения лиц, собравшихся у епископа, были различны: одни были согласны с ним, другие советовали быть терпеливым, некоторые рассказывали о похождениях бичевников, о их разбоях, о дерзких кражах, о том, как эти бродяги не уважают чужой собственности, нападают на уединенные, беззащитные хаты, забирая все что найдут, позволяя себе прибегать к насилию там, где им оказывали сопротивление.
Рассказывали о том, что, когда их в поле застигала ночь, они ложились вповалку, без различия пола, как звери, и после дневного покаяния предавались разнузданному гнусному разврату, в котором потом исповедовались друг перед другом, отпуская один другому грехи…
Все были возмущены.
Во всех этих рассказах часть была правдой, часть была вымыслом, но во всем этом ересь была видна, и епископ не мог допустить ее распространения; это был бунт против власти церковной, которой бичевники не хотели подчиниться.
Поэтому епископ не мог послушаться умеренных советчиков и категорически вторично приказал челяди собраться, отправиться к рынку и во что бы то ни стало арестовать вождей.
Между тем, наступила ночь.
Среди тишины, царившей на площади, отряд епископской челяди приблизился к рынку как раз в тот момент, когда кучка королевских солдат, хорошо вооруженных, возвращалась в замок. С того времени, как Бодзанта проклял короля, отношения между его слугами и королевскими были неприязненные. Дело не доходило до кровопролития, потому что оно было воспрещено, но драки были ежедневно. Дворцовые солдаты, заметившие прокрадывающихся к площади епископских слуг, остановились; старший сотник нашел, что представляется удобный случай помять им бока.
Он почувствовал сострадание к бичевникам.
– Послушайте-ка, – сказал он, обратившись к своим солдатам, – чем эти бедняжки провинились? Епископ вероятно велит их схватить и будет их мучить в подземельях, а ведь это набожные кающиеся, которые молятся лучше, чем он, и в то время, когда старик вылеживается на пуховиках, и эти несчастные, обагренные кровью, валяются на сырой земле.
Королевские солдаты взглянули друг на друга. Хотя они не получили никакого приказания, но они уверены были в том, что из никто не накажет, если они немного потреплют слуг епископа. Поэтому они остановились, потихоньку заняв такую позицию, с которой им в случае надобности легче всего было бы напасть.
