Аббат молча кивнул головой.
В борьбе с епископом король должен был пользоваться каждым удобным случаем, чтобы показать ему свою силу.
Раз он преследовал бичевников, то Казимир должен был их защищать. Такая логика являлась результатом страсти, но где и когда иначе бывает?
Так закончился этот день.
Фаворит был доволен тем, что возбуждение сменило тупую печаль и оцепенелое состояние короля, которых он больше всего опасался. Он предпочитал видеть Казимира гневным, чем апатичным.
Кохан поспешил вслед за уходившим аббатом, который должен был ночевать в замке.
– Вы его видели, – произнес Рава, провожая настоятеля Яна до комнат, ему отведенных. – Сердце болит, глядя на него! Это самый несчастный, но самый лучший человек. Благодаря ему страна возвысится, разбогатеет, обогатится зданиями, приобретет законы, будет введен порядок, все – но он, он не узнает счастья… А что стоит такая жизнь!
Ксендз Ян молча слушал.
– Вы должны охранять его, – произнес он после некоторого размышления, – вы должны стараться развлечениями усладить эту горькую жизнь. Вы видите, что и я делаю все, что могу. Он любит охоту, но это его отвлекает только на время, и он, опечаленный, возвращается к своим мрачным думам.
– Мрачные думы, – подхватил Рава, – у него только одна и есть, и она отравляет ему жизнь. Господь отказал ему в мужском потомстве, и корона перейдет к Венгрии!
Настоятель пожал плечами, как будто желая этим сказать, – у меня нет лекарства против этого…
– В Кракове, – добавил Кохан, – каждое развлечение короля ставится ему в вину как преступление. Если ему понравится какое-нибудь женское личико, – его упрекают покинутой королевой; если он забывается в разговоре с мужиком, то кричат, что это мужицкий король…
Еще долго соболезновал Кохан участи короля и, наконец, узнав, что настоятель останется еще некоторое время в замке, ушел.
Кохан не удовлетворился тем, что королевские солдаты разогнали челядь епископа; он знал от них, что главных вождей захватили. На следующий день он узнал, что их посадили в тюрьму. Он поставил себе задачей вырвать их из рук Бодзанты и, не желая от этого отказаться, вышел из города.
Весь Краков еще был взволнован вчерашним происшествием, а народ, как и всегда, вступался за бедных обиженных.
О ночном переполохе рассказывали разное. Бася Матертера, которая было решила присоединиться к бичевникам, испугалась ночного нападения и пристыженная, заплаканная, окровавленная, в разорванной одежде, возвратилась домой и слегла больная.
Фриц, боявшийся, чтобы она не ушла от него раньше, чем он законно завладеет ее имуществом, стерег ее и запер двери ее комнаты на ключ. Несчастная женщина в горячке рвалась к плети, пела религиозные песни, хохотала, безумствовала…
Кающиеся, собранные со всех концов света и вступившие вчера так торжественно в Краков, ночью почти все разбрелись по окрестностям малыми кучками. Без знамени, без вождя они не знали, что им делать…
Сельское духовенство, получившее строгие предписания, закрыло перед ними костелы и не позволяло прихожанам выходить им навстречу с процессиями, с крестом и с пением, как это раньше делалось.
Оба Задоры, добровольно присоединившиеся вчера к шествию бичевников, теперь после их разгона втихомолку возвратились в королевский замок. Так как они оба не хотели возвратиться к прежней светской жизни, то они пошли к францисканцам с просьбой принять их в орден.
Город медленно приходил в нормальное состояние после вчерашнего безумия, ибо все живо помнили о моменте, призывавшем к покаянию. С самого утра костелы, которые епископ позволил открыть, были переполнены, как никогда, – люди исповедовались, осаждали алтари и плакали.
Перед их глазами стояла вчерашняя кровавая процессия, и им слышалась песнь, перемешанная со стонами, под такт ударов, раздававшаяся вчера на площади…
Кохан не думал о покаянии, но мысли его были направлены к тому, чтобы досадить епископу Бодзанте, освободить из его рук захваченных бичевников. Говорили о том, что епископ хотел примером строгого наказания отнять у других охоту к новой ереси. Не было бы невероятным, если б он их наказал смертельной казнью. В прежние века неоднократно случалось, что духовная власть прибегала к такому наказанию преступников, подсудных ей.
Но это не могло свершиться без расследования дела и исполнения некоторых формальностей, которые, по меньшей мере, несколько дней должны были продолжаться.
Кохан имел своих шпионов в епископстве так же, как и Бодзанта имел своих в замке. Следили друг за другом, одна сторона доносила на другую, обостряя борьбу, которая было затихла, но теперь с новой силой разгорелась; Рава хотел ее продолжить, как можно дольше.
Тюрьма, расположенная недалеко от двора епископа, тщательно охранялась, хотя в ней редко помещались такие важные преступники, которых приходилось особенно стеречь. Здание было деревянное, и одна стена выходила к улице; легко было под нее подкопаться.
Король с ксендзом настоятелем поехали на охоту; Кохан остался. У него теперь не было таких искусных и преданных людей, как оба Задоры, но он не хотел жалеть королевских денег для своей затеи. Он мог получить городских слуг через посредство Вержинека.
После первого допроса бичевников отвели в тюрьму, где их оставили в ожидании суда над ними. Причетнику Сивеку удалось, обещая полное признание, выпросить, чтобы его перевели из тюрьмы и отдали на поруки судебному писарю.
Черный вождь остался один в тюрьме.
На третий день после ранней обедни к епископу явился смущенный капеллан.
Бодзанта, окинув его взглядом, произнес:
– Необходимо покончить раз навсегда с бичевниками, пока все еще свежо в памяти. Легко будет доказать им их ересь и приговор надо будет объявить публично.
– Но не будет объекта, над кем его исполнить, – прервал капеллан, качая головой.
– Каким образом? – воскликнул Бодзанта. – Ведь два главных вождя в наших руках.
– Были, – докончил епископ.
Епископ изумился.
– В эту ночь зачинщик сделал подкоп в тюрьме и убежал, – сказал ксендз, – а второй, отданный под охрану писаря, пошел воды напиться и как в воду канул.
Епископ страшно разгневался. Послали за теми, которые были обязаны стеречь заключенных, и произвели им допрос. Было очевидным, что какая-то невидимая рука пришла на помощь бичевникам. Яма не могла быть выкопана в течение одной ночи и одним человеком. Кучки земли указывали на то, что подкоп был произведен снаружи.
Пришли им на помощь братья бичевники, скрывавшиеся в Кракове, или кто-нибудь другой? Кто дал приют причетнику, убежавшему среди бела дня? Епископ хотел придать анафеме сообщников и потворствующих еретикам.
Между тем Кохан вовсе не скрывал того, что приютил в королевском замке двух беглецов из тюрьмы епископа.
Когда король возвратился с охоты, фаворит смело с веселым лицом предстал перед ним. Он не признался в помощи, оказанной им бежавшим узникам, а лишь доложил Казимиру о том, что дал приют в замке людям, просившим об этом.
Король похвалил его за это движение головы.
Лишь только весть об этом разнеслась по городу, услужливые слуги сообщили ее епископу.
Можно себе представить, с каким гневом епископ Бодзанта принял это известие. Он себя утешал только тем, что у него в руках новое и тяжкое обвинение против короля, и что он сумеет обвинить Казимира перед папой как покровителя ереси.
Кохану оставалось только сплавить куда-нибудь этих ненужных ему гостей, чтобы они не попали опять в руки епископа.
Он лично их еще не видел. Черный вождь был помещен в комнате при челяди, а товарищ его, опасаясь быть с ним вместе, выпросил, чтобы его отдельно поместили. Зайдя в комнату беглеца, он нашел его в одежде, которой его снабдили в замке и с капюшоном на голове, закрывавшем его лицо. Хотя он не мог рассмотреть черты лица, но при виде этой фигуры он был поражен сходством, которое он еще раньше издали заметил, между этим человеком и другим, которого он когда-то знал и припомнить себе не мог. Незнакомец, подобно тому, как и на допросе у епископа, и в тюрьме, казался и здесь совершенно равнодушным к своей судьбе.
Кохан спросил его, как он намерен поступить. Он в ответ пожал лишь плечами.
Фаворит короля был недоволен, что не получил никакой благодарности за оказанную помощь. Сидевший даже не встал при его входе.
Низко опущенный капюшон увеличивал любопытство Равы.
– Мы вам помогли освободиться из рук епископа, – произнес Кохан, –который не имел бы к вам сострадания. Кто знает? Может вы и жизнью поплатились бы.
– Жизнью? – пробормотал черный вождь. – А жизнь это что? Умереть ведь надобно…
Он говорил медленно, насмешливым тоном: голос его казался знакомым.
– Кто ты такой? – спросил Кохан, приблизившись к нему.
– Человек; поэтому я должен умереть так же, как и ты, – равнодушно ответил бичевник.
