Кстати, на «Диалоге» в другом докладе упоминалась и еще одна часто встречающаяся в разговорной речи модель: Облом Обломыч. Она тоже, похоже, не такая уж новая. Во всяком случае, художник В. Серов называл «дежурные» работы так: «Портрет Портретыч». Что до полной редупликации существительных, то до последнего времени ее в русском языке было мало. Все, конечно, помнят анекдот про ужас-ужас, но там случай особый. Именно потому он и был смешным, что такого явления практически не было. Известны были только некоторые специфические конструкции, как «Дурак-дурак, а не дурее других», «Сумасшедший-сумасшедший, а мыла не ест» (здесь не просто повтор слова, а синтаксическая конструкция вида Х-Х, а…). Или там фольклорное «Колобок-колобок, я тебя съем» (только в составе обращения и стилистически ограниченно).
А в других европейских языках (английском, французском, итальянском, испанском) повтор существительных, который еще называют лексическим клонированием, возник уже некоторое время назад. Вот итальянские примеры:
Siamo amici-amici? – «Мы друзья-друзья?»
Abiti a Mosca-Mosca? – «Ты живешь в Москве-Москве?» [не в пригороде].
У лексического клонирования есть разные функции. Оно может использоваться, например, для указания на близость к прототипу: «У вас прямо свадьба-свадьба была, или вы ограничились регистрацией и узким семейным кругом?»
Совершенно понятно, что здесь имеется в виду: прототипическая в нашей культуре свадьба подразумевает белое платье, лимузин, шампанское, обручальные кольца, пышное застолье с гостями. Все поймут, что такое мама-мама, работа-работа или там Москва-Москва.
Здесь действует известный механизм. Разного рода тавтологии в языке часто бывают очень содержательными. Казалось бы, какой смысл может быть в выражениях «Жизнь есть жизнь», «Дети есть дети», «Работа есть работа», если в них утверждается только то, что объект равен сам себе? Однако в действительности в этих фразах говорится о том, что следует примириться с неприятными сторонами объекта, потому что они присущи ему изначально и никак не могут быть изменены.
А вот каковы неприятные стороны – это очень интересно. Тут тавтологическая конструкция выявляет в слове, попадающем в нее, какие-то очень важные элементы смысла и коннотации, которые, по всей вероятности, не фиксируются словарями, но закреплены за словом в языке. Так, фраза «Дети есть дети» может подразумевать, что дети шумные, подчас эгоистичные и неблагодарные, но вряд ли будет понята в том смысле, что дети требуют больших затрат на их обучение.
В других случаях «клон» значит нечто вроде «точно, собственно, буквально, именно»:
Нет ли у кого на примете горнолыжного инструктора в Киеве? Не обязательно прям инструктора-инструктора, но чтобы человек сам хорошо и технично катался + умел рассказать-показать.
Ну, не прям школа-школа – пока только по три урока по субботам.
Как раз в этом смысле Меньшиков и сказал не политика-политика. То есть не буквально политика, не политика в собственном смысле слова.
Есть еще случаи использования повтора существительных для указания на интенсивность или степень признака (счастье-счастье, дождь-дождь). Это как раз совершенно понятно и предсказуемо. Просто раньше в русском языке так использовались прилагательные и наречия (большой-большой, синий-синий, быстро-быстро), иногда глаголы (работаешь-работаешь), а теперь подтянулись и существительные. Могут повторы указывать и на высокое качество: ноги-ноги, фильм-фильм, песня-песня – в смысле длинные ноги, хороший фильм, душевная песня.
Еще интересный случай – удвоение существительных в функции определенного артикля:
– Вот я с Сашами [на фотографии].
– Ну и который из них Саша-Саша? [то есть тот самый Саша, the Sasha].
Вот чего нет у нас и не предвидится – так это использования редупликации для выражения значения множественного числа, как, например, в малайском языке: orang – «человек», orangorang – «люди». Ну и ладно.
Улучшайзинг
Скоро забудется, наверно, девушка Света из Иванова, а ведь как прославилась было, даже передачу на НТВ вела, в депутаты собиралась. Запомнилась она не только чудесными рассуждениями о том, что теперь стали «засеивать больше земель, овощи там, рожь, вот это все», что медицина «тоже стала хорошей», и «с жильем тоже никаких проблем», но в первую очередь фразой, немедленно превратившейся в мем: «Мы стали более лучше одеваться». Эта фраза так всем понравилась, что ее начали писать на плакатах и всячески пародировать: «Мы стали более лучше собираться», «Нас стало более больше» и т. д. Причем фразочка в какой-то момент сделалась настолько популярной, что я начала всерьез опасаться, не пошатнется ли в этом месте норма. А то ведь как бывает: цитируют, цитируют иронически, в кавычках, а потом как-то незаметно кавычки-то и теряются.
Источник успеха этого более лучше понятен – явная и социально маркированная речевая ошибка, причем вроде бы даже легко объяснить, в чем тут глупость. Ну, есть простая сравнительная степень (интереснее, выше, лучше), и есть сложная (более убедительно, более своевременный) – и незачем присоединять к форме простой сравнительной степени лучше еще и более. Хотя подобные объяснения обычно хромают. Язык ведь разными тавтологиями не удивишь. В частности, это касается повтора грамматических показателей. Вот у Маяковского:
Давайте – знаете –устроимте карусельна дереве изучения добра и зла!
(«Облако в штанах»)
Или любимая кем-то из великих (Тыняновым, кажется) формула «Давайте подумаемте». Если есть устроимте или подумаемте – зачем добавлять еще давайте, ведь побудительность уже обозначена? И тем не менее, эти тавтологии если и окрашены, то совсем в другие тона: более лучше просторечно, а давайте подумаемте – интеллигентно-архаично.
Я не говорю уже о том, что нас не раздражает сочетание самый лучший. А ведь здесь почти то же самое, что в более лучше: простая превосходная степень лучший дополнена еще для убедительности показателем сложной превосходной степени – самый:
До 1891 г. отношения России и Франции складывались не самым лучшим образом (Максим Соколов // Известия. 02.14.2003).
И Вам желаю самого лучшего – и прежде всего толкового начальства (А. Мильчин. «В лаборатории редактора» Лидии Чуковской, 2008).
В таких вещах у нее характер настоящий, американский, и эта деталь, между прочим, самое лучшее свидетельство правдивости рассказанной истории (А. Слаповский. Международная любовь, 1999).
Авторы, заметим, не самые худшие.
С другой стороны, для превосходной степени вообще естественно выражать не только идею максимальной степени признака, но и идею просто очень высокой степени этого признака (интереснейшие детали, мельчайшие подробности – кто когда их мерил и сравнивал?), и в этом качестве она может присоединять дополнительные показатели высокой степени. Да, кстати, и само слово самый может разными способами усиливаться: самый-самый, самый-пресамый или самый-рассамый: «Или просто дома, приготовить салаты, позвать друзей, только самых, самых лучших, и в кругу друзей…» (Е. Гришковец. ОдноврЕмЕнно, 1999).
С третьей же стороны, часто встречающиеся выражения самый максимальный, наиболее оптимальный, достаточно уникальный звучат все же ужасно небрежно – в отличие от самый лучший. Ну, вот не могут они градуироваться. Хотя примеров такого рода сколько угодно – я даже их не привожу, каждый может легко найти в интернете – но они определенно выглядят речевыми ошибками, которые исправит любой редактор. В общем, непросто все.
Но вернемся к нашему более лучше. Я по этому поводу вспомнила популярное в советское, особенно в позднесоветское, время выражение дальнейшее улучшение (например, знаменитое постановление ЦК КПСС 1979 года «О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы» – меня, кстати, с детства интриговало, почему там между идеологической и политико-воспитательной стоит запятая, а не союз и, как было бы естественно). Ну действительно, если сказать «Об улучшении» – в этом будет какой-то намек, что идеологическая и политико-воспитательная работа пока не на высоте. На это они пойтить не могли. Но улучшать-то хочется. Отсюда и это прекрасное дальнейшее улучшение. Это из той же серии, что и классическое «все более полное удовлетворение материальных и духовных потребностей» (про которое говорилось в Программе КПСС, принятой на XXII съезде в 1961 году, – программе построения коммунистического общества). То есть никто же не скажет, что при социализме потребности не удовлетворяются, – удовлетворяются еще как, но в будущем нас ждет нечто совсем лучезарное. При этом нельзя сказать «полное удовлетворение потребностей», поскольку это означало бы конец в развитии, а мы же не Гегель какой-нибудь, наше поступательное движение бесконечно. Вот и возникает этот монстр – «все более полное удовлетворение…». Это все более полное мне всегда напоминало какую-то Демьянову уху. Уже полное – нет, надо еще полнее, еще и еще. Ну, сюда же и отдельные недостатки. Нельзя же сказать, что недостатков нет – даже не потому, что это было бы против очевидности, это-то пустяки. Но нужно движение вперед. Однако как-то так прямо сказать, что вот, мол, недостатки, попахивает очернительством и даже заведомо ложными измышлениями. И тут на помощь как раз приходит заветная формула отдельные недостатки. Народ откликался на эту лукавую риторику шутками вроде: «На международных соревнованиях наша спортсменка заняла последнее место, и мы надеемся, что в следующий раз она выступит еще лучше». Или: «А в отдельных магазинах нет отдельной колбасы».
