– Обоняв дыхание моих милых, он создал противоядие и воскресил их. Ныне они оправляются в наших покоях.
– Провидец? – осведомилась Глориана. – Кто он?
– Вероятно, странник. По словам Ди, прибыл из иного мира.
– Ах. Пленник тана. – Она обуздала свой скепсис.
– Возможно.
Уна сдвинулась с места, что позволяло ей созерцать Великий Сад и лазурное озеро через высокое, наполовину открытое окно. Она чрезвычайно побледнела и дышала глубоко, облачена в темно-синее с васильками, вышитыми на юбках, с жемчугами и голубыми кружевами.
– Они будут жить? – тихо вопросила она.
Лорд Рууни восстал, взял ее за руки.
– Графиня. Вам, боюсь, тоже нехорошо. Вы должны простить меня. – Он сжал ее запястья. – Тревога застила мне глаза на все прочие обстоятельства…
Она улыбнулась, но была в тот миг близка к помешательству.
– Я вообразила, будто мы зачумлены убийствами. Когда доктор Ди был столь уверен…
– Нас всех заразила внезапность сего, и еще подозрительность, основанная на прошлых событиях.
– Мы должны забыть Мэри, – сказала Королева Глориана значительно.
– Мы должны теперь забыть столь многое. – Уна пристально посмотрела на нее, будто подозревая атаку, ее руки пребывали по-прежнему в ладонях Рууни. – Должно ли быть так?
– До́лжно или не должно, здесь у нас едва ли есть выбор. – Глориана встала, бесцеремонно блистательна в декоративной короне мягкой бронзы и червонного золота. – Более никого не убивают. Протухшие почки – причина бедствий вашего семейства, да, милорд?
– Сия жара, мадам, превращает все потроха в непотребье быстрее, нежели иное мясо. Нам не стоило их есть, однако я полагал, что они только что вырезаны из свежезабитого животного.
– Мы уже оповестили о том нашу Скотобойню. И еще Кладовую.
– Значит, они не были отравлены умышленно? – Графиня отняла руки и вернулась к притворному созерцанию ярко разрисованных плафонов: Купидон и Психея, Юпитер и Семела, Титания и Ткач, Леда и Лебедь, все не в ладах по духу и стилю, дурное утешение для хаотичного разума.
– Факты против. – Лорд Рууни стоял меж обнадеживающей Королевой и отчаявшейся графиней, стремясь сразу и утешать, и быть утешенным. Он нашел естественное, ободрившее его решение. – Я должен возвернуться к родным.
– Можем ли мы встретиться с провидцем и его наградить? – Уста Королевы тронула улыбка, меж тем Рууни присогнул ногу, приготавливаясь уйти.
Он почесал голову:
– Он сгинул – возможно, в свою сферу. Не задержался для благодарностей. Хороший человек. Истинный адепт Асклепия.
Королева нахмурилась.
– Будем надеяться, он прибудет вновь. Я поговорю с доктором Ди. Пригласи его, Уна.
– Я осведомлюсь, – обещала Личный Секретарь, благодарна за явленное поручение. – Я поговорю с доктором Ди сегодня же, Ваше Величество.
Лорд Рууни поклонился дважды, ливрейный лакей за ним открыл дверь, затем мягко прикрыл ее, оставив женщин наедине.
– Избавление леди Касторы и ее детей взволновало твою кровь и затуманило душу. – Глориана приблизилась к подруге. Королева была явственно истощена не менее Уны.
Переизбыток аристократического величия вокруг, думала Уна, породил сверхутонченную чувствительность, настроенность как у тугострунного инструмента: того и гляди лопнет. И хотя она не решилась доверить свои слезы Королеве, ее молчание производило неопределенные, но многозначительные паузы в беседе, дававшие пищу сомнениям Глорианы и тем удобрявшие ее собственные фантазии. Потому она ответила:
– Так и есть, мадам.
– Лучше всего тебе вернуться в постель и отдохнуть. Я намереваюсь поступить так же. Моя ночь… Что ж. – Окостенение: еще один шаг к Лете как прибежищу. Уна утратила сочувствие. Страхи за Рууни пока что истощили ее, пусть она и виноватила себя за неспособность утешить человеческое существо, любимое ею больше всего на свете. Лучше всего было уйти, ибо, подозревала она, ее настрой опустошает Королеву.
– Я так и поступлю, мадам. Благодарю тебя и надеюсь, что мы придем в себя сегодня же. Затем я расспрошу доктора Ди и отыщу его чужестранного философа. Приведу его к тебе, если смогу. Скорейшим образом.
– Чем бес не шутит, вдруг мы побудим его мистически постичь и другие наши головоломки. – Глориана вещала серьезно. Она поцеловала графиню. Они расстались.
* * *
Уна Скайская возвратилась в обиталище, подмечая, сколь повеселела атмосфера Приемных Палат, по коим она шагала, и жалея, что не способна влиться в живительный климат; сопротивляясь порыву предостеречь всех и каждого об опасности, что, по ее предположению, грозит всему Двору, но не ведома никому, кроме нее. Дворец по сю сторону стен виделся ей гладью залитого солнцем прекрасного водоема, в коем плещутся смешливые золотые рыбки, не подозревающие о рыщущем в незримой водорослевой пучине хищнике.
Теперь лорд Рууни из милосердия не мог быть привлечен, дабы помочь спугнуть чудовище, но каких-то иных союзников она отыскивать страшилась; в сей миг доверяться чьему-либо молчанию было нельзя. А благоразумие, пусть и ненавистное ее нутру как нечто, уничтожающее больше спасаемого, стало нужнее, чем когда-либо, – ныне и до самого момента, когда убивец Саллоу и, она уверилась, леди Мэри будет разоблачен. Ей потребуются идеальные доказательства и знание, куда именно бить, или же злодей опять соскочит с крючка в таинственные, болезненные туннели; сбежит навеки. Она пошла по широкой волнистой Лествице Королевы, где царедворцы, включая сира Амадиса Хлебороба и мастера Оберона Орма, проводили время с остроумием и бодростью, вниз к нижнему этажу собственных покоев, дабы отпустить Элизабет Моффетт и прочих служанок, и надела костюм, что ассоциировала отныне с дурными предчувствиями и новооткрытой меланхолией: чулки и дублет, меч и ботинки. Оружие могло пригодиться (она присовокупила два кинжала на пояс), ибо девочкой она научилась обращаться с ним на Скае и не раз амазонкой в полном боевом облачении развлекала Королеву на Сшибке Дня Восшествия. На сей год ей предстояло играть Рыцаря-Пейзанина вместо сира Танкреда. Отринув ожидания, она подошла к письменному столу, поразмыслила о записке, затем оставила перо на пустом листе и подтолкнула кресло к месту, где то стояло, когда ввалился Саллоу. Кровавые потеки на гобелене еще виднелись, но только если знать, к чему приглядываться. Она вынула решетку, подумала, не положить ли ее на кровать, вспомнила о благоразумии.
Из корзины (принесенной по-матерински заботливой Элизабет Моффетт) мяукнул маленький черно-белый кот, как бы предостерегая. Она погладила его по голове, обдумывая проблему нежелательных следов. Изъяв из балдахина длинную веревку, привязала один ее конец к решетке, а второй, с кисточкой, петлею закрепила на запястье. Затем вернулась к креслу, сложив в кошель свечу, огниво и трут, дабы на оное кресло встать, руками ухватить выступ, вскарабкаться, теребя гобелен ногами, так что, к ее ужасу, он частью вышел из креплений. Однако она уже вскарабкалась – и вынуждена была рискнуть гобеленовым свидетельством. Она пролезла в отверстие; решетка на веревке, глухо постукивая, тащилась следом и с брязгом налетела на отверстие, когда Уна двинулась по проходу. В пыли и щебенке корчилась она, пока тот не расширился; тогда, повернувшись, она потянула за веревку, дабы затворить панель, и прикрепила свободный конец к обломку балки, торчавшему из камней. Закамуфлировав способ войти и обеспечив способ вернуться, она сколько-то времени двигалась далее во тьме, одолевая по памяти маршрут, что прошлой ночью привел к ней умирающего Саллоу.
Осмотрительно возжегши свечу, она обнаружила себя в длинном туннеле, что позволял выпрямиться в полный рост. Пожалела, что не взяла потайной фонарь, ибо свеча могла ее предать. Чуть покралась, потом вынула меч. Сие действие вернуло ей уверенность. Сбалансированная сталь в руке дала ей иллюзию неуязвимости; так она шла далее более легким шагом, пока не достигла галереи с крохотными тюремными камерами по одну сторону, и здешняя резьба мстилась уже не затейливой, но угрозливой. Новые туннели, еще одна галерея, и наконец – уводящие с сего уровня ступени в просторный, мрачный, заброшенный зал, что мог двумя-тремя столетиями ранее вести к внешней двери. Перепутав его с залом, до коего Саллоу довел ее с Королевой, она спустилась по лестнице на площадку на полпути, вгляделась во тьму. Помещение было меньше ей представившегося, здесь никто не жил. Крысы-альбиносы привставали на задние лапы и сверлили ее розовыми, неиспуганными очами.
Она возвращалась по вибрирующей лестнице, дабы сориентироваться. Слышался неоднократный скребеж; она пренебрегла им, приписав крысам. Донесся шепот, могущий быть равно человечьим или зверьим, однако с ним она сталкивалась в предыдущие вылазки и мужества не лишилась. Впрочем, она отразила пламень свечи в клинке на случай, если злокозненные глаза наблюдают и раздумывают напасть, и тут заметила еще один отблеск на вершине лестницы, и сердце ее запрыгало.
