Но, едва Вишенка отступает на пару шагов, я краем глаза вижу движение, а потом… получаю сильный удар в челюсть, от которого отшатываюсь на добрый метр назад.
Совершенно некстати разбирает смех, но я пытаюсь сдержаться, потому что оказывается, у этого интеллигента в халате все-таки есть яйца. По крайней мере, осуждать его за то, что двинул в челюсть мужику, облапавшему его девчонку, нельзя. Зато можно двинуть в ответ, потому что это не его девчонка.
На моем пути неожиданным мини-ураганом встает Ксюха. Жаль, что я не вижу ее лица, зато могу рассмотреть худенькую спинку и аппетитную попу, обтянутую платьем.
— Олег, стой! Хватит!
Судя по виду, Олегу не хватило и, как только он поймет, как отодвинуть с дороги Вишенку, пойдет на второй круг. Что ж, я совсем не против выяснить, чья челюсть крепче. Главное не перестараться… и елку не уронить, на кой хрен в театре такая огромная елка? Нормальные люди подраться толком не могут.
— Хватит, я сказала! — неожиданно твердо говорит Ксения. — Не здесь! Идите на мороз и там развлекайтесь! Сюда люди пришли на спектакль, а не в цирк!
— Но клоуны все равно приперлись, — не могу удержаться я.
— Ты можешь помолчать? — интересуется бывшая.
Иногда могу. Но не в такие моменты, это, может, и нехорошо, но выше моих сил.
К нам уже спешит охранник, а это значит, что драки не будет. Мне везет, что публика сплошь интеллигентная, никто не снимает нас на мобилы, а большая часть уже ушла в зал. А еще везет, что охранник, видя, как я вытираю кровь с губы, обращается к Олегу.
— Покиньте, пожалуйста, помещение, или я буду вынужден вызвать полицию.
Врач бросает на меня презрительный взгляд.
— Ладно. Ладно. Оставайся с ним, раз ты его грудью готова закрывать. Счастливого пути.
Под чутким руководством охранника он забирает из гардероба куртку и напоследок громко хлопает дверью. Бабушка, что сидит у дверей в зал, косится на нас с любопытством и ожиданием, но я не собираюсь досматривать эту муть. Я жду, что сейчас скажет Ксения, потому что сам не знаю, что говорить, а она обычно какие-то слова да находит.
— Прекрасно. Просто прекрасно. Я сдохну в одиночестве, собирая крохотную пенсию на леденец для внуков, которых буду видеть раз в год. Да. Поздравляю, Никольский, это победа!
— Не я вообще-то устроил драку в театре.
Она вдруг морщится, прикладывает пальцы к виску и — возможно, мне кажется — слегка пошатывается.
— Что с тобой? Ты болеешь?
— Нет.
— Беременна?
— Нет. Я не ела с утра. Но даже если бы была беременна, тебе бы не сказала. Иди к своей Татьяне. А я в буфет.
Здесь отвратный буфет: длинное помещение, больше напоминающее какой-то коридор, ряд круглых столиков с невообразимо затасканными диванами и прилавок, на котором нехитрое меню: бутерброды с икрой, бутерброды с колбасой, несколько видов каких-то пирожных и — пожалуй, единственное, что привлекает внимание — мороженое, которое прямо при тебе окунают в шоколадную глазурь.
Я бы с куда большим удовольствием поужинал в каком-нибудь ресторанчике, но, если предложу это Вишенке, то поужинаю… в гордом одиночестве. А она голодная потащится на метро. И вообще, какого хрена она не ест? Я думал, у нее все нормально с заказами. Хотя нет, я не думал, я, мать ее, знал, что у нее все нормально с заказами.
— Сядь, — говорю ей, оттесняя от прилавка.
— Сам сядь.
— Ксюха, не зли меня, сядь и жди еду. Давай, не надо устраивать сцены, когда мужик хочет тебя накормить. Что ты будешь?
— Бутерброд. С икрой. Три! — почти рявкает она и, чеканя шаг, идет к одному из столиков, где и сидит, надув губы, пока я делаю заказ.
— Два кофе, один с молоком, второй без, оба без сахара. Четыре бутерброда с икрой, один с ветчиной и мороженое.
— Одно?
— Одно. Сдачи не надо. И принесите вон за тот столик.
— Мужчина-а-а, мы не официа-а-анты.
— А кто вы, бля? Буфетье? Буфет-менеджеры? Буфетчендайзеры? Ладно, сам отнесу. Тогда сдача отменяется, давай сюда. А еще лучше по безналу.
Лицо буфетчицы багровеет. И чаевые отменились, и леваком не сделать. А я беру поднос с едой и несу его к столику, попутно размышляя, что если вдруг совсем припрет, пойду в официанты. Хрен у меня кто уйдет не заплатив.
Удовольствие, с которым Ксюша вгрызается в бутерброд, заметно невооруженным глазом. Я не голоден, но при виде нее чувствую, что тоже не прочь что-нибудь перекусить, даже если это «что-нибудь» — всего лишь кусок хлеба и тоненький слой красной икры.
— Значит, ребенок, — медленно произносит она, жуя. Смотрит в одну точку и задумчиво проводит кончиком пальца по ободку пластиковой кружки с кофе. — И что бы ты сделал, если бы он остался жив?
— Я не знаю, Ксюх. О чем ты думаешь, когда Маша болеет? Уж точно ни о чем, кроме нее. Сейчас я могу тебе придумать сотню вариантов, но как бы поступил, я не знаю. Если бы Даша умерла, наверное, попробовал тебе рассказать и… не знаю. Может…
Она вскидывает голову.
— Может что? Может, мы бы его воспитали, как своего? Вместе с Машей? Ребенка от любовницы, с которой ты за моей спиной… потрясающе! Или что, скажешь, что это было до меня, и потому ты святой?
Кошусь на буфетчицу, которая от любопытства скоро перевалится через прилавок. К счастью, она слишком далеко от нас, поэтому есть шанс, что в случае такой неприятности нас не засыплет икрой, хлебом и обломками деревянной стойки.
— Это было не до тебя. Мы с Дашей познакомились, когда мы только пару раз сходили на свидание.
— И что же ты тогда не женился?
— Я предлагал. Даша отказалась, твой отец заплатил ей и припугнул, чтобы уехала из города. Я хотел на ней жениться, она отказалась, и…
— И ты женился на мне.
— После свадьбы я к ней не прикасался.
— Мне полегчало.
— Я не святой. Далеко не святой. И было всякое. Но с Дашей все кончилось в тот момент, когда умер Димка. Дашка не заслуживала такой смерти, я сначала думал, она просто окончательно поехала крышей и снова сбежала, а потом ее нашли… и твой отец признался, что он ее убил, когда я припер его к стенке. Оказалось сложно отделить тебя от него. Он часто прикрывался твоим именем, любовью к тебе.
— Зачем он оплачивал Даше билеты и отель? Да еще и на фейковое имя?
— Что?
Фейковое имя? Отель? Я не видел Иванченко последние несколько месяцев перед ее исчезновением, не слышал, а в соцсети и диалоги с ней не заходил, от одной мысли, что снова придется во все это окунуться, становилось тошно.
— Она сменила имя на Азалию Коваль. И в распечатках кредитки я нашла инфу о том, что папа оплачивал ей билеты в Прагу и отель. За несколько месяцев до исчезновения. Я думала, ты знаешь, зачем.
— Нет. Не знаю.
Она вдруг кладет недоеденный бутерброд на тарелку, закрывает лицо руками и жалобно всхлипывает. А пока я пытаюсь сообразить, что происходит, поворачивается и больно бьет меня по плечу.
— Смерть ребенка! — сквозь слезы рычит Ксюха. — Ты пережил смерть ребенка! Ничего мне не сказал! И отобрал у меня Машу! Как?! Ты забыл, что почувствовал? Хотел, чтобы я почувствовала то же самое?!
Я сгребаю ее в объятия, укрывая от любопытных взглядов буфетчиц, которые словно размножаются прямо за стойкой и уже не скрываясь пялятся на нас. Одна даже с аппетитом жует бутерброд, явно наслаждаясь сериалом в реальности.
Получаю еще несколько ощутимых ударов по груди, а потом Вишенка просто плачет у меня на руках, прямо как Машка. Только у Машки беды еще детские, а у этой девочки взрослости через край.
— Ксюш…
— Что? Скажешь, что ты передумал? Что изменил свое мнение?
— Скажу.
— Тогда признай, что забрать Машу было ошибкой! Что тебя не радовала моя разлука с ней! Что ты ошибся!
— Да. Я ошибся. Так делать было нельзя.
— И что же заставило тебе передумать? — Голос звучит глухо, ибо я крепко сжимаю ее в объятиях и чувствую горячее дыхание рядом с плечом.
— Маша. Я думал, она тебя забудет. А она не забыла, любит. А потом одна сволочь сказала, что Машу бросила мама, и меня выбесило.
