А вообще Машка — почти идеальный ребенок. Послушная, неизбалованная, спокойная, творческая. Я насмотрелась на разных детей, некоторые закатывали истерики каждую свободную минуту, за поведение некоторых постоянно краснели родители, а иной раз и поддерживали избалованных чад вседозволенностью.
Маша при мне всего пару раз капризничала в супермаркете и пару раз по дороге в сад. Хотя, наверное, это потому что мы с ней редко ездили в супермаркеты. Всем занималась экономка.
— Машунь, ну что ты плачешь?
Сердце разрывается, когда она ревет из-за меня. Из-за нас с Володей, из-за наших отношений.
— Папа тебя обижает. Ты тоже плачешь!
— Маш, ну вот смотри, ты в садике помнишь, рассказывала про Дениса? Который сломал твою куколку? Ты же тоже плакала, да?
— Да…
— А почему?
— Я обиделась.
— Ну, вот видишь. Но сейчас-то ты с Денисом дружишь?
— Дружу.
— Вот. Потому что вы помирились. Мы с папой тоже ссоримся, но ведь миримся же. Да? Да, папа?
— Конечно, — как можно искреннее поддакивает Володя.
Я едва сдерживаю улыбку.
— Машунь, все люди ссорятся. Помнишь, ты не хотела убирать игрушки, а когда я заставила, ты обиделась?
— Не помню…
— Удобно, — хмыкает Никольский.
— То, что мы папой ссоримся, не значит, что тебя не любим. Мы всегда миримся. И всегда думаем о тебе.
— Тогда почему ты не живешь с нами?
Я не знаю, что ей ответить. Что тут скажешь? Потому что твой папа не хочет со мной жить? Потому что я не хочу жить с твоим папой? Потому что мы с твоим папой не хотим жить вместе, а с тобой — хотим?
Черт, лучше бы она спросила, откуда берутся дети. О том, как объяснить этот процесс ребенку я хотя бы читала в книгах. А вот о том, как рассказать ей про развод как-то упустила.
— Ну-ка, идем со мной. — Никольский забирает Машу у меня из рук. — Пойдем купаться и заодно поговорим, как мужчина с… дочерью.
— Вы куда? — Я удивленно открываю рот.
— Расправь постель пока.
— Вова! А я что, не могу послушать?
— Нет. Это секрет.
— Но…
Я бы возмутилась сильнее, если бы бывший не подмигнул в попытке успокоить. Но все равно несколько минут сидела на диване, вслушивалась в шум воды и пыталась различить слова. О чем можно говорить с ребенком, чтобы я не слышала?
Он же не расскажет о том, что между нами произошло? Не станет обвинять меня в том, что я, по его мнению, натворила? Или станет…
Когда я расправляю постель, руки предательски дрожат. И я уговариваю себя, умоляю не впадать в истерику. Он хороший отец. Он отличный отец, он переступил через свою ненависть и дал нам возможность общаться. То, что есть сейчас — в миллион раз больше того, что было почти год назад. Разрушить все одним махом Володя не способен…
Хотя я все равно жду от него удара в самый неподходящий момент. Иногда рядом с ним очень спокойно. На второй план отходят страхи самостоятельной жизни, бытовые проблемы и кажется, что муж решит все одним махом и парой звонков. Но в то же время, вместо того, чтобы закрыть глаза и расслабиться, я жду удара по больному месту. Чем дольше его не происходит, тем сильнее нарастает страх, превращается в истерику, и я делаю глупости. Или думаю о глупостях… только страх потерять Машку не дает мне совсем уж бездумно поддаваться эмоциям.
Наконец они выходят из ванной. Машка закутана в огромное полотенце, раскрасневшаяся и сонная. Володя весь мокрый, с куском не растаявшей пены на макушке. При виде него мне смешно.
— Все. Спать. Я в душ. Ты, — он смотрит на меня, — не засыпай. Надо поговорить.
Едва дверь за бывшим закрывается, я, укладывая Машку, допытываюсь:
— Солнышко, а о чем вы с папой говорили?
— Это секлет!
— Секрет? А я думала, у тебя от мамы нет секретов.
— Это не мой секлет. Чужой секлет нельзя говолить, ты сама сказала.
— Да. Верно. Чужой — нельзя. Маш…
Я вздыхаю, потому что у меня нет никаких секретов. И что сказать, я не знаю, но хочу, чтобы Машка запомнила, как сильно я ее люблю.
— Даже если я живу не с вами, я все равно тебя люблю. Буду встречать тебя после садика, гулять с тобой в парке, рисовать с Евгенией Михайловной. Будем с тобой зимой кататься с горок, научу тебя стоять на коньках. А однажды мы с тобой обязательно вместе поедем на море.
— Холошо, — зевает она. — И папа с нами поедет?
— Посмотрим. Мама всегда будет рядом. Засыпай.
Машка быстро отрубается, а я иду на кухню и все-таки открываю Рислинг. Ну и встряску дочь устроила. Я ведь и вправду думала, что она ничего толком не понимает. Ну, уехала мама куда-то. Потом вернулась. Потом стала забирать ее из садика. Глупо, конечно, но казалось, что для Маши все прошло проще, чем для меня. Зря мы решили, что ребенок ничего не видит. Иные дети порой умнее собственных родителей.
Никольский выходит из ванной, в том же виде, что и вчера. Садится напротив, задумчиво смотрит на бутылку.
— А мне не положено?
— Что значит твоя татуировка?
— Ты поменяешь это знание на бокал вина?
— Да.
— Ничего не значит. Просто узоры. Смысл не в татуировке.
— А в чем?
— В ощущениях, которые ты получаешь, когда ее наносят.
— И что за ощущения? — хмурюсь.
Он пожимает плечами:
— Больно.
— И все? Тебе нравится боль?
— Нет. Но когда тебе больно, когда иголкой водят по коже без анестезии — ты думаешь только об этой боли. Не чувствуешь ничего, кроме нее. Вот и все. Я ответил на твой вопрос? Заслужил вина?
— Возьми бокал в ящике над мойкой.
Несколько секунд я смотрю на его обнаженную спину, четкую линию позвоночника, мышцы под загорелой, блестящей от влаги, кожей.
— Что ты сказал Машке?
— Это секрет.
— Нам надо договориться о ней, чего бы это ни стоило. Она уже не маленькая, она все понимает, ей страшно. Мы не имеем права втягивать ее в то, что происходит.
— Твои предложения?
— Не ругаться перед ней. Делать вид, что мы… ну не знаю, друзья, что ли? Что между нами нет ненависти. Что ты не мечтаешь меня уничтожить.
— Да, пожалуй. Идет.
— Еще я хочу брать ее с ночевой. Пусть не каждую неделю… но иногда. Я хочу знать, когда она болеет, знать, что говорят врачи на осмотрах и так далее. Хочу бывать на ее утренниках, спектаклях, праздниках. Хочу взять на новогодние каникулы… на несколько дней, чтобы свозить ее в Суздаль. И… летом, в отпуск. На море или в санаторий, еще не знаю. Десять дней.
— Хорошо. — Никольский пожимает плечами. — При некоторых условиях.
Я усмехаюсь и делаю большой глоток вина. Новый круг? Интересно, что он придумает на этот раз? Ненадолго же у нас получилось попрощаться.
— Во-первых, ты подпишешь разрешение на выезд за границу.
В легких кончается воздух, я с силой сжимаю ножку бокала, да так, что она готова треснуть.
— Куда…
— В Италию. Или Испанию. Или Мальдивы. Я не знаю, куда, но я планирую отпуск и, естественно, дочь полетит со мной. Ты подпишешь нужное разрешение.
— Закон изменили, — признаюсь я. — Сейчас нужно ставить запрет на выезд.
— И ты его, естественно, поставила, да?
— Да.
— Вот отменишь или напишешь что там нужно. Это первое условие. Второе — моя дочь не должна видеть никого из твоих ухажеров.
— У меня нет ухажеров… особенно во множественном числе!
— Ты собираешься умереть старой девой?
— Нет, но…
— Вот так. Никаких «Маша, это твой новый папа» или «Маша, это твой отчим».
— Я бы так не поступила с тобой. И с ней. Так нельзя.
Я и сама от мысли, что Вова приведет в дом новую маму, изрядно психую. Представляю себе какую-нибудь длинноногую фифу, расхаживающую по дому в длинном платье и Машку, путающуюся у нее под ногами.
— В-третьих, ты не полезешь в кредиты только для того, чтобы продемонстрировать мне, какая ты прекрасная мамаша.
— Что? — От удивления я открываю рот.
— То. Отпуск на море, Суздаль — на какие деньги? Со съемной квартирой и удаленной работой? Вытаскивать тебя из финансовой задницы я не стану.
