Ему захотелось подняться и смыть память ледяной водой.
Он стиснул веки, словно от головной боли, но не нашел в себе мужества, чтобы встать, отринуть, забыть, и тогда мысленно вернулся в летнее утро.
Солнце жарило уже что было сил. В комнату врывалось томное многоголосье набережной, отдаленный стрекот моторных лодок, детские крики. Было слышно, как дышит море.
Когда она открыла глаза, он стоял на балконе в одних шортах и смотрел на оживший пляж. Боясь пошевелиться, она любовалась его залитым солнцем бронзовым телом на фоне немыслимо голубого неба. Он не видел ее, но почувствовал, что она уже не спит. Поняв это, он не повернулся к ней сразу, а решил потянуть удовольствие, зная, что с этой минуты новый день окончательно наступил.
Первое, что он увидит, будет улыбка, которая давалась ей на удивление легко. Собственно, улыбка и была обычным выражением ее лица: открытая, сдержанная, задумчивая, приветливая – на все случаи жизни, а серьезное выражение казалось непривычным и смешным. Такое впечатление, будто ее распирало от радости, понятной ей одной. Он не умел улыбаться так же свободно, для этого ему недостаточно было просто хорошей погоды или внезапного дождя. Но, увидев ее заспанную улыбку, он, конечно, не сможет удержаться, и губы сами поползут в разные стороны.
Что потом? Откуда ему знать, что потом? Скорее всего, она займется приготовлением кофе, а он сбегает в ближайшее бистро, чтобы купить горячие круассаны к завтраку. А может, они станут просто валяться в кровати без повода и забот, и он будет очень близко разглядывать ее губы, ресницы, глаза, ямку на подбородке, пока она не накроет подушкой его голову. Или же предпочтут торопливо позавтракать на набережной, под широким зонтом, чтобы захватить раннее солнце… Что будет потом? Что будет?
Ей нравились лошади. Когда вдалеке показывалась вереница всадников, растянутая по прибрежной полосе, она теряла голову от восторга и, дождавшись их приближения, старалась погладить каждую лошадь по лоснящейся скуле. Потом они договорились с клубом, и ее стали брать на верховые прогулки. Он видел удалявшуюся фигурку, постепенно сливающуюся с конем тонким контуром, он видел, как издали она машет ему рукой, прежде чем раствориться в дюнах. Возможно, что и сегодня ей захочется покататься верхом, и тогда он присядет на песке подальше от пляжа и будет ждать ее возвращения.
Она всегда возвращается на трамвайчике, который бегает вдоль побережья, – раскрасневшаяся, переполненная впечатлениями: как чуть не свалилась с лошади, как брала в галоп. Она, конечно, упадет, увязнув в песке, потому что забудет снять босоножки, и он услышит ее смех.
Что дальше? Занятно, но они никогда не задавали себе этот вопрос.
У нее отсутствовало то, что принято называть жизненным – или житейским – опытом. Все находило в ней живой, непосредственный отклик, она умела порхать легко, каждый день набело, всякую мелочь – от сувенирной лавки до мартышки шарманщика, жующей эскимо, – воспринимая с детским переизбытком энергии. Странное дело, но рядом с ней и он становился проще, мир менялся в его глазах, обретая эдакую эфирную свежесть.
Вот и теперь, стоя на балконе их номера летним утром, он не спешил повернуться к ней, с удовольствием оттягивая эту минуту, хотя знал наверняка, что она уже не спит, поскольку новая встреча с ней представлялась ему нереальным подарком, который – он был спокоен – никуда не исчезнет. У него было время.
Вероятно, они отправятся в соседний городок, как делали не раз, в котором, возможно, пройдет карнавальное шествие по какому-нибудь, безразлично какому, поводу; там любят карнавальные шествия. Вон он, виден с балкона, с тонким пирсом, к которому швартуются прогулочные теплоходы. Они решат это беспричинно, как-то так, валяясь на пляже, – а не пойти ли нам в другой город? – встанут и пойдут, неспешно, по линии слабого прибоя, загребая воду босыми ногами. Часы они забудут дома.
Постепенно их городок превратится в кучку разноцветных кубиков, городок, в который даже не заходят суда. Люди исчезнут, и их голоса зазвучат первобытно. Она перестанет вскрикивать оттого, что наступила на пустую ракушку, и, может быть, снимет лифчик.
Потом она расскажет ему, как увидела ползущую по берегу огромную черепаху, абсолютно белую, как альбинос. Наверное, эта черепаха уползла из цирка или, как знать, ее вынесло на сушу с прибоем. Она расскажет, как осторожно подкралась к ней – это было небезопасно, – как вспрыгнула на ее скользкий панцирь и долго ехала таким способом, с трудом удерживая равновесие, пока черепаха не надумала отплыть в море. Он представил себе эту картину и решил, что не будет возражать, хотя, конечно, и черепах в таких морях не водится, и в бродячий цирк их не возьмут, да и нет на свете огромных белых черепах.
Они будут смотреть вперед, на вырастающий перед ними город, на море, на покрытые сушняком дюны, растворяющиеся в высоком, плотном кустарнике, но в основном – под ноги, без устали созерцая волнистые узоры на песке, нарисованные прибоем. Они будут перепрыгивать через покрытые бурыми водорослями волнорезы, наблюдать за драками чаек, выискивать красных рачков в песчаных норках и спасать мидии, кидая их обратно в воду. Они еще раз посмотрят на свой городок, съежившийся вдали и какой-то уже чужой, и, возможно, искупаются, сбросив с себя остатки одежды.
Да, скорее всего, они искупаются, а после будут бегать друг за другом на мели, совершенно одни. Ее дикарская бессовестность действовала на него возбуждающе. Ей словно неведомы были цивилизованные предрассудки, связанные с сокрытием интимных частей тела и эмоций, как неведомы они ребенку или животному. Она могла снять купальник, сидя на солнцепеке в прибрежном кафе, или начать истово целоваться посреди многолюдной улицы. Ей было все равно, она не стеснялась проявления своих желаний, вовсе не думая кого-то этим задеть или, того хуже, поразить. Просто она не знала, как сдержать, подавить невыносимые чувства, внезапно охватывающие ее, а главное – зачем. И честное слово, не было на свете ничего более живого и естественного, чем ее молодое, упругое обнаженное тело…
Голубой дым сигареты тянулся куда-то вниз… Яблоко на столе. Чашка с остывшим кофе. Откуда это?.. С балкона открывался весь пляж, усеянный пестрыми зонтиками, живой, беспечный, как вдох…
Он посмотрел на солнце, и солнце не ослепило его…
Это древнее развлечение всех курортных городков – устраивать костюмированное шествие по главной улице – всякий раз вызывало в ней бурное восхищение, граничащее с потерей себя и всего того, что было в руках и карманах.
Держась друг за друга, они протиснутся через толпу поближе к зрелищу, в котором при иных обстоятельствах он усматривал одну простодушную пошлость, но рядом с ней вся эта срежиссированная бравада действовала на него бодряще – не потому ли, что на происходящее он смотрел ее глазами?
В грохоте сменяющихся ритмов мимо пойдут духовые оркестры, предваряемые маршем лицеисток в киверах, потянутся платформы с установленными на них огромными кофейниками из папье-маше, статуями Свободы, гномами, мельницами, с пляшущими полуголыми красотками a`la Moulin Rouge и элвисами пресли. Она будет цепляться за его локоть, взвизгивать, подпрыгивать, махать руками, всецело отдаваясь шумному городскому веселью.
А народ будет прибывать и прибывать, стекаться со всех сторон. Старики в панамах, молодые компании, размякшие на отдыхе парочки, дети всех возрастов и калибров – сплошные улыбки, смех, аплодисменты.
Не успеют они порадоваться тому, что заняли место в первых рядах, как два сверкающих маслом мускулистых колосса вдруг спрыгнут на тротуар, подхватят ее под локти и подсадят на медленно проплывающую платформу, где будет стоять высоченная пальма, а под нею хижина Робинзона Крузо в лице полненькой девицы в неглиже, которая в обычное время наверняка управляет колбасной лавкой где-нибудь неподалеку. Оба Пятницы станут ритмично двигаться вокруг нее, а колбасная робинзонка набросит ей на шею пышные бусы из пинг-понговых шариков. Она посмотрит на него сверху, чуть виновато, как бы спрашивая разрешения, он помашет ей рукой и улыбнется. И тогда она начнет двигаться в ритм с ними, самая красивая на этом празднике. А платформа будет уплывать все дальше и дальше, ее сменят новые, потом еще другие; он будет тянуть шею, чтобы не потерять из виду вздымающуюся белокурую гриву, пока ее окончательно не заслонят картонные хижины и фанерные дворцы…
Улыбка так и осталась на его лице. Сигарета дотлела почти до фильтра и, обломившись, упала вниз рассыпающимся пеплом. Он забыл про нее. Велосипедный звонок вернул ему крепкое ощущение реальности, в которой было место всему, что он любил и о чем думал. Он знал, что не станет планировать ничего в новом дне, что этот день повторит предыдущие в главном – в надежной неопределенности. Он понял, что не может больше терпеть, вдохнул в себя соленый воздух, повернулся и шагнул в комнату. Секунду глаза привыкали к полумраку помещения, а когда привыкли, он увидел аккуратно убранную пустую постель. На столе лежало яблоко в луже пролитого кофе. Никого не было.
