Конец первой части.
Часть вторая.
Отворите мне темницу,Дайте мне сиянье дня,Черноглазую девицу,Черногривого коня.
М. Ю. Лермонотов "Узник"
# 15. Лучшие друзья девушек…
...Это арестанты. На словах.
Сколько изводится бумаги, ручек, времени, паечных пакетов на упаковку толстых малявок насчет "люблю-куплю", пухлых излияний арестантской любви – это ужас, тихий ужас, один из симптомов тюремной болезни, азартной игры в ничто, без игрового автомата, выигрышем в котором является ответный "сеанс", горячее послание, украшенное то отпечатками поцелуйчиков, то ароматом дезодоранта.
Вечерняя лихорадка начинается после вечерней поверки, когда открывается дорога на губернию, где содержатся и малолетки, и весь женский пол. Горсти мулек "Юлечке", "Оленьке", "Наденьке" – только успевают летать от решки к долине. Дорожники точкуют, ворчат и шутят, иногда ревниво, иногда раздраженно, сетуя на то, что любовь притворная и нет занимает столько сил, суеты. Любовь пышная, с красиво разрисованными розами и сердцами, и любовь первая наивная, восемнадцатилетняя, когда сосед-адресат все это воспринимает внешне легкомысленно, замирая внутренне, комплексуя над неподатливым почерком, потея над десятым черновиком одного и того же письма, консультируясь у старших по любому вопросу, написать ли что ему уже восемнадцать с половиной или не указывать эту "половину", и какой почерк мужественнее, с наклоном или круглый? Как сказать "я молод телом, но в душе уже..." – а что в "душе уже", мертвый холод взрослой обыденности? "Ненужный опыт общения с другими женщинами"? Или байроновское презрение? Как угадать, как отзовется твое слово... Вот фраза "не смотрите, что я молод по возрасту, многое в жизни мне уже пришлось испытать, и я далеко не новичок..." – не вызовет ли такая туманность и легкая дымка загадочности недоверия? – короче, как убить свое время, не убив душу, – как взглянуть в зеркало, и увидеть не бритую голову с порезами и пятнами авитаминозных прыщей, а умный понимающий все взгляд, не возрастные "хотимчики", а "мужественное выражение игнорирующего излишнее благополучие, знающего себе и другим цену, молодого, но опытного, красивого душой, слегка усталого, но не унывающего парня лет двадцати, в кепке и зуб золотой..."
Или написать "пацана"? А поймут? Может, лучше, мужика? Или, зачем им все это – они же не спрашивают, кем живешь? Хотя, с другой стороны, определиться не мешает, на всякий, а вдруг кто пробьет...
Сова грызет карандаш, лежа на подвернутом матрасе. На освободившемся на шконаре пространстве он выставляет чашечку кофе, кожаную пепельницу с откидывающейся крышкой, изрядно похудевшую тетрадь в клетку. И, медленно заполняя лист слишком наклоненным вправо почерком (читая, можно шею сломать), мечтает вслух:
– Вот бы нас тусанули с ними в соседнюю хату... Можно было бы по трубе сколько угодно разговаривать... Хоть целый день... Точнее, ночь! Я хотел сказать ночь...
– Надоест, Коля, быстро надоест разговаривать... – отрываюсь от книжки. Чехов уже почти дочитан. Впрочем, как и Бунин, и Лесков, и Достоевский, и Шекспир, и Цветаева, и даже Дрюон с Ремарком... Телевизора нет, остались только книги, дружба, и невысказанная любовь, наедине с которыми сначала трудно, а потом – все легче, и легче. А потом без них, с другими людьми, книгами и женскими образами – опять невообразимо трудно, как с тремя чеховскими сестрами... За несколько недель до этого хату сильно трясло – то загружали, то разгружали, – что больше похоже на транзит – толком и не разберешь, кто свой, а кто чужее чужого. Саныч уехал на этап, отдав на время Кольке "Сове" место на соседнем со мной шконаре, и – некому посоветовать, некому помочь. Амбалик, гений переписки, уже на пути в свой южный краснодарский край, уже далеко отсюда, уже отчужден этапами, пересылками, другими встречами, чифиром, упаковками феников...
Подсказать Кольке некому. Сидит, мается. Заразился Саныч с Олегом "Полосатым", заехав-то всего на недельку, перепиской. Первым делом выяснили всю движуху: кто где? в какой стороне "курицы"? – и мигом наладили общение с самыми на их взгляд лучшими из "незанятых"... – и укатили. А Колька, как мнительный гриппозник, сразу заболел, взял пример и тоже начал этот бесконечный бессмысленный танец вокруг "люблю-куплю", но только не хватило еще гормонов, брачного пороху, токовать по-взрослому – так, цыплячий лепет.
– Арчи, Леший, есть стихи какие? – спрашивает он у своих коллег-дорожников, здоровячков-мужиков, уплетающих с утра до вечера бичики, картофельное пюре, колбасу, сальцо, мамины пирожки – вперемешку с пайкой – впрок, хотя на этом не запасешься, да и дней-то таких, когда заходит дачка – мало. Вот и приходится – чуть вспышка, чуть дачка, кабанчик! – не зевать, тут же кто с плошкой, кто с ложкой, кто его знает, что будет завтра? Дурак Колька, мышей не ловит, не отбивает дуплей, как можно делать выбор между поесть и стихами? Конечно, поесть! А девушки, и девушек – потом... Да и стихи-то, по правде сказать, хоть и есть – но все уже потертые, не первой свежести, "Я вас люблю, хоть я бешусь..." – писано-переписано до дыр, а не хочется чтобы Оленька или Наденька вдруг обнаружили, что ей и соседке послали одинаковый стих... Это для них, как одинаковое платье – теряет всякую цену, и даже в крайнем случае может объединить против общего врага – парня-обманщика, или же всего мужского пола.
Время течет, проходит, иногда возвращаясь вспять лишь призраком былого, слабым отражением прошедшего, вновь с чьей-то молодостью обновляя старые глупости и ошибки, завершая круговорот, из которого можно вырваться лишь со смертью, войдя в жизнь вечную, без-смертную, и без-временную, в жизнь, не несущую смерть всему живому, цветы которой не увядают, но пахнут вечностью и раем, и возможно, еще каким-то неведомыми, забытыми за тысячелетия, ароматами, которые оживают на миг – мелькнув, как молния, напомнив, что сотворен ты был для великого, но тонешь в суетном и мелком, без-вкусном и без-цветном, одна лишь любовь в своем простом наряде способна дать надежду, что все не напрасно – ни один миг, ни один шаг по этой крутой лестнице. Но мы, как рыбы в быстром потоке, прыгаем вверх, не различив своей цели от обманки с наживой, и вновь попадаемся, когда в слезящихся глазах сквозь струящийся полумрак неверного туманного будущего выхватываем опять, в который уже раз – одиночество и оставленность, обманываясь в обманывающем нас настоящем, которое попытались обвести вокруг пальца.
Новости о настоящем, уже ставшим прошлым, пока они дошли до нас. Газеты месячной давности, набитые, как дохлая рыба, протухшими новостями и мыслишками-опарышами, дифирамбами великим и заботливым карликам в обрамлении узаконенного беззакония, раздачи кому титулов – мисс, человек года, а кому – сроков... Информационное безумие: все плохо, но правят нами хорошо – шизофрения... В России все спокойно, но каждый день почему-то штурмуют квартиры с "боевиками". Народ молчит, но то там, то здесь – склад с оружием, ограбления инкассаторов, ни одного слова ни об одной из десятков тысяч умерших деревень, но "мы в пятерке по экономике"...
Радио "Маяк" – точнее, как его зовут на централе, как одушевленное чудовище – "радиоманьяк" каждые полчаса изрыгает эту неперевариваемую смесь, отрыжку, начиненную тотальным враньем, а потом, после краткой голубенькой политинформации – начинает крутить одни и те же песни. Другого не дано. На Новый год сбилось пару раз на "Русское радио", но тут же местный ди-джей вернул все на круги своя: от Макаревича с каким-то Сергеем или Семеном Канадой – аллергия у большинства с позывами к рвоте и признаками неконтролируемого бешенства. Особенно от загадочного Канады и его ежедневного (на протяжении полугода!) мега-супер-эмпти-хита "Орел и решка..." Некоторые уже предполагают, что это Киркоров или Леонтьев подшутили, и под псевдонимом крутят этот двадцать пятый кадр на всю страну, которая то с одной, то с другой стороны смотрит в решку... – от тюрьмы да погон не зарекайся. Впрочем, чем служить маньякам, уж лучше сума. Уж лучше быть нищим, чем продажным.
Кажется, что выйдешь, – и если их встретишь – Макара с Канадой особенно – снова раскрутишься по 105-ой (преднамеренное, злое умерщвление в трезвом уме с целью избавления остальной части русского мира от серости и банальности, макслеонидовской глупости и уматурмановского балдежа)...
Незаметно заканчивается весна. Которая чувствуется только по картинке за решкой. По едва поголубевшему прямоугольнику открытого квадратика (остальные – немытые, серые, чисовские, недоступные). По слабым ароматам, залетающим случайно в одетые в "шубу" стенки прогулочного дворика. И вот – первый комар. Начало лета. Дрозофил по потолку хаты – все больше. Начинается запрет на все скоропортящееся – майонез, сливочное масло, колбасу... Летний тюремный пост, умноженный на и так скудно сбираемые, отрываемые от семей, дачки загорающим тут арестантам...
