И по "радиоманьяку" – каждые полчаса тревожные новости о череде ограблений банков и инкассаторов. Всеобщий минутный интерес. Поймают, не поймают? Одних поймали, другие ушли. Лучшие друзья арестантов это... бриллианты.
Ограбление в Чите. Пик жары в Москве, рекорды температур по стране, волна ограблений с крупными суммами, расстрелянные охранники, "Вот, новый поворот, и мотор ревет", самопропаганда профсоюзов со спортивной окрошкой – корм для свиней, из которого каждый случай дерзкого нападения вызывает в тюремном организме волну какой-то радостной сопричастности: сколько отработали, сколько было человек... Каждые полчаса скрипучий "радиоманьяк" сначала обливался потом от московской жары, и потом скупо сообщал, будто отработались в его кладовых и подвалах, как пушкинский скряжистый рыцарь – уточненные цифры, количество миллионов рублей, килограммов и граммов золота и серебра, растаявших в неизвестности.
Где эта Чита? Где-то далеко "шумят поезда, самолеты сбиваются с пути..." – наверняка дичь, провинция: один аэропорт, одна бамовских времен железка и асфальтовая дорога сталинского образца. И тайга, вечная угрюм-тайга, с такой же речкой, по которой уплыть бы им с этими мешками... Нет, не удалось.
Уйти – и сложно и просто. Каждый, почти каждый здесь это знает. Через пару дней – другие новости, "радиоманьяк" рад до усеру: кого-то взяли в аэропорту с прессом денег (по хате – вздох разочарования...), в перелеске "случайным прохожим" найдены недостающие миллионы (вздох, еще один – зато "радиоманьяк" торжествует, расписывая с утра до ночи, что взяли пятерых, всех пятерых). И через некоторое время, все тем же голосом, привыкшим к бесконечному вранью – взяли четверых, и нашли еще одного, прикопанного уже где-то. Без запинки. Без тени смущения, не краснея (а кто увидит?) – еще вчера взяли пятерых живыми, а сегодня уже их стало четверо, и один якобы в земле (уточненные данные, конечно, за несколько дней "уточнили", а то вдруг на наших ушах доширак не удержится – лапша должна быть качественной, добротной, сказано взяли четверых – значит, четверых, плюс-минус один, это уже мелочи...)
И очень качественная своей правдивостью, провинциальной невыдуманностью, новость про деньги, найденные в лесочке под Читой каким-то "прохожим", будто окурок в проулочном дворике...
Осталось только профессора Капицу засунуть в радиокоробку, чтобы он рассказал нам все это "очевидное-невероятное" – в оконцовке все в хате стали раздражаться на каждое сообщение – да ну на хрен! – а "радиоманьяк" все продолжал смаковать поимку налетчиков, исполняя при этом, казалось, каждые полчаса при этом сообщении свой маниакальный майкл-джексоновский танец. Как только у него нос не отвалится от духовного сифилиса: то петь голосом "Аббы": мани-мани-мани-мани, то сокрушаться, как красиво пацаны отработались, то злорадствовать, как одного из них взяли в частном аэровокзале, с наклеенными усами, бородой!
– Эх, дурни, тайга же там кругом... Сел в лодочку, и плыви себе туристом... – вздохнул кто-то, пока радиомонстр катился по стране волной, вызывая ответную волну желчи в людских умах, занятых повседневностью, и во многом оскудевших от нелюбви и нищеты.
– А дерзкие ребята! – ответил Шувал, и принялся вновь разжевывать спичку, размышляя над очередной отпиской по женским адресам.
Радиоманьяк будто школьный учитель, как наяву, вновь прошелся по хате, пройдясь от убийств к погоде, от рекордов похищенного к рекордам температуры, вновь пережевывая эту пищу всех радио- и теле-монстров. Хорошо, что в хате нет телевизора, а то и телекамеры бы мозги выели.
В Москве беспрецедентная жара, а у нас – снег за решкой, мелкий, колючий, противный, как сухая чисовская сечка. Повешенное в качестве занавески одеяло надувается внутрь хаты, как серый с белыми крестиками парус. И эту слабую преграду, приходится снимать к каждой проверке – не положено, вдруг решку подпиливаем, да еще в хате побегушник Костя, которого проверяют каждые четверть часа (вдруг надумал очередной, седьмой, побег... – бац "красную полосу", особый контроль). Сова завернулся в лантухи, да еще накинул сверху на лицо свою кожаную куртку, напоминая свернутую, спеленутую куколку-мумию какого-то неизвестного огромного насекомого. Действительно, что из него вылупится в местном инкубаторе? Пока что этот короед способен рассуждать о Боге, о правильности жизни без предательств (его подельник грузит, а он только улыбается), получая дачку от мамки с бабушкой тут же раздает сигарчухи всем, кто ни попросит, да не по одной, а пачками, слегка при этом розовея от удовольствия (правда, смотришь, дня через три уже вновь стреляет, по одной).
Шувал, зная, что Сова спит чутко, толкает его локтем. Сова отзывается из-под куртки неопределенным стоном, означающим: что хотел?
– А дерзкие ребята... Тридцать шесть мультов, это сколько, если на бакинские перевести?.. Мульта полтора... А ты, Сова, за сотовый задроченный какой-то заехал! И то не смог отработаться, пятера твоя... Что жил – то зря!
Хотя, этой жизни-то у Совы – восемнадцать лет безотцовщины. Он еще, судя по движениям, неловким пируэтам худосочного юношеского тела – ребенок даже не вчерашний, а еще сегодняшний, только вошедший в эту реку, несущую его в невидимую даль, мимо наклеенных на шконке суперкаров и красоток, несуществующих и недоступных.
Сова высунул из-под куртки руку, потом появились его сверкающие огромные глаза, поинтересовался у Шувала, остановившегося над какой-то строкой:
– Оля?
Шувал, смакуя очередную спичку, кивнул.
– Не идет?
– Да вот, написал ей, что "чипы горят". А она не знает что такое "чипы". Спрашивает, волнуется, вдруг это что-то особенное. А мне хочется какой-нибудь стишок влепить.
– Хочешь напишу? – щедро и резво откликнулся Сова.
– Напишешь? Спасибо... Я знаю, что ты напишешь. Лучше, конфетой угостил бы друга...
– Конфеты кончились. А стишок я хорошо напишу, – волнуется Сова, встревожившись, что кто-то считает будто он что-то делает плохо: пишет мульки, стихи, юношеские откровения – почерк не тот? или слова?
– Спасибо, мне уже Шприц однажды написал. Весь день пыхтел, а потом родил. Говорит, садись, сейчас буду читать. Сейчас, вспомню... Наизусть врезалось... О!
Здравствуй, дорогая!
Отписывает Шприц!
С днюхой поздравляю!
Хули ты молчишь?!
И смотрит на меня – ну как? А я даже сказать ничего не могу – сигарета прилипла... Как присел, так и повалился на шконарь, от смеха...
Сова тоже хохочет, спрятавшись в лантухи, как стыдливая девица, а Шувал продолжает, улыбаясь:
– А он обижается – ты че? Шувал, что-то не так? Рифма вроде нормальная: шприц – молчишь, там и там – на "шэ".
А я – закатываюсь в истерике! В простыни закапываюсь. Он повторяет: "Здравствуй, дорогая! – а что? Хорошее начало. Традиционное. Забитое, малость, конечно, ну ничего. Отписывает Шприц – а что не так? Я же не сухарюсь. Как зовут, так и пишу. Если что, ты из-за этого!.. Так Шприц поменяй на Шувал, делов-то! Просто в образ вошел. Поставь – отписывает Шувал, тоже на "шэ" букву, сойдет! С днюхой поздравляю – это самое тяжелое, потому что дорогая, хотя, поздравляю с днем рождения, чтобы "с днюхой" втиснуть, чуть все чипы не сгорели. То с днем, то с именинами долбаными – чего только не пробовал... Пришлось с днюхой написать. Конечно, не ахти как интеллигентно, зато – в струю! Ровно по количеству слогов, я проверял! Ну и хули ты молчишь? Что тут не так? А хули она, Паша, молчит? Животное... Ты же ей когда еще отписал... Ну что ты ржешь... Шувал, ну что не так – хули ты ржешь?" А я ни слова не могу сказать – задыхаюсь. Приход, аж потемнело в глазах.
Сова, хихикая под одеялом, замечает сквозь смех. – А что? В самом деле, что такого? – и просто радуясь вместе с Пашей его рассказу, что сказать – дитя!: – Ой, не могу. Спасите меня от этих лютых поселенцев... Где вас только набрали по объявлению? Сова ты придуряешься, или не понял на самом деле? – Шувал, прошедший огонь и воду, кровь чеченских зачисток, потерявший практически всех друзей, обращается к худому, сотрясающемуся от радости червяку:
– Сова, притворяешься? Варакушечку за дурость? Ну, покажись!
– Не-а! Я не дебил!
– Ну тогда печенюшечку по лбу!
– Не-а! Что я, дурак что ли?
Мы как солдаты, даже не идущие к победе в невидимой войне. Свыкшиеся с тем, что есть только миг, в окопах, с окопным грубым юмором, без которого – не обойтись. Только миг этот – как капля янтаря, в котором мы барахтаемся – и вовсе не между прошлым и будущим, которых нет, как нет на земле полной свободы или безгрешности. Тюрьма, как улей, напичкана только не медом, а нами: то возбужденными, то сонными.
Около полуночи. В хате потихоньку стихает ажиотаж – мульсы отправлены, ответов пока нет. Иногда, правда, смотришь, пошла мулька – и неожиданно, под надуманным предлогом – тусанули обратно. Якобы пайка плохая, хотя наверняка, стоит там какой-нибудь гаишник-малолетка, пост ДПС на дороге – прохлопали мульс, пробили, а кто это пишет той же Оленьке, которая с кем-нибудь из них в придачу пишется. И мучайся гневом праведным-неправедным, ругай вовсю ревнивого малолетку-дорожника, посылай его в, и к, и на!.. Как это, почти весь централ, вверх-вниз, по долинам, по решкам мулька проскочила, а тут, дойдя до губернии – пайка плохая!.. Кто-то воюет, а кто-то дуркует!..
