— О господи. Тут ведь и до иглы недалеко! А то и веревки. Бедняга… Твоим последним пассажем, Рин, ты еще больше утвердил меня в желании с ним увидеться. Быть может, я сумею его поддержать. Молодых и модных композиторов не столь много, и я его отыщу, уверена.
— Бог в помощь.
— Послушай, а давай навестим его вместе? Уж тебе он точно бросится со слезами на шею, а не просто вежливо поздоровается. Помнишь историю про Пифагора и его преданного ученика?
— Она имела продолжение: Снеш, помимо чистого творчества, пытается сочинять музыку, которая бы исцеляла и перевоспитывала. Для этого изредка дает концерты то в онкологических клиниках, то в лагерях. И там и там, если честно, его встречают с прохладцей. Кстати, седая прядь, которую ты не могла мне простить, оказалась не зря: порой ему удается создавать по-настоящему глубокие вещи.
— Ну, вот видишь!..
— Вижу. Если тебе так хочется, Рэна, мы обязательно его навестим. Но не завтра. Остался Маленький Человек… Он в психушке. Не послушался меня в свое время, не вернулся в теплое лоно семьи и доигрался-таки со своими кислотными путешествиями. Правда, его сумела разыскать жена. Перевезла в свою Алма-Аты, устроила в приличную клинику. Оплачивают ее дети — они, к счастью, выросли и пошли не по стопам отца. В Средней Азии с престижной работой проблемно, поэтому девочка с пятнадцати лет на панели. Мальчик ушел в батраки на хлопковые поля. Их родитель полгода лечится, полгода дома, под нежным присмотром супруги. По большей части, в отрубе от реальности. Продолжает странствовать — возлежа на чистых простынях и мягких подушках. Ему хорошо. Правда, стихи писать бросил.
— А жене и детям? — не сдержалась я.
— Жене — неплохо. Не сравнить с той тоской и тревогой, когда она не знала, где он и жив ли. К тому же у него бывают просветы, когда он узнает ее и называет по имени. Это такое счастье. А детям… Возможно, они ждут не дождутся, когда папочка уйдет в иные миры совсем, вместе с бренными телесами, сняв с них материальное иго. Но не уверен, врать не буду. Возможно, они искренне его любят, как и жена. Он ведь достоин любви, наш маленький духовный странник.
— Ты так спокойно и насмешливо обо всем рассказываешь. Эти люди никогда и ничего для тебя не значили, верно? А ты для них был кумиром, учителем, чуть ли не Богом.
— Как ты думаешь, если никто из них для меня ничего не значил, отчего я знаю, что с ними сейчас? Больше того: когда думаю о Вячеславе, испытываю что-то вроде вины. Ведь оно было видно — маячащее впереди безумие. Стоило лишь вглядеться в его слишком пристальные и ласковые зрачки.
— И ты вглядывался, и тебя это интриговало: чем все закончится, в какую бездну он упадет.
Рин промолчал.
— Ладно, не злись. Спасибо, что рассказал обо всех.
— Могу рассказать и подробности. И твоей жизни тоже. Хочешь?
— Не надо.
— Ты так устала от чудес и жизнетворчества, так жаждала обыкновенной жизни, что в первые месяцы замужества искренне наслаждалась ей. Потом стало надоедать, а еще через некоторое время — затошнило. Муж оказался никаким. Ни рыба ни мясо, ни животное ни человек. Правда, для его лицемерной профессии это самое то, и вскоре он преуспел, и ваше семейство вступило в разряд состоятельных. Ты купила машину, свою, отдельно от мужа, о которой давно мечтала. Пежо — скромненько, но со вкусом. И решилась завести пару ребятишек. Хотела погодков, девочку и мальчика, но получились двое пацанов, и сразу. Они тебя не раз еще удивят, поверь.
— Тебе нравится подсматривать в замочные скважины чужих судеб? Не слишком красивая привычка.
Я встряхнулась и, поднявшись с пола, подошла к окошку. Зимняя тьма, колючая и острая, оцарапала мне лицо. Вьюга вошла в полную силу, хлеща наотмашь деревья и кусты в маленьком садике снежными плетьми.
Рин неслышно подошел сзади, и я вздрогнула, когда горячая сухая ладонь, пройдясь по волосам, опустилась на плечо.
— Не сердись, если мои слова и интонации чем-то тебя задели. Я редко говорю с людьми — отвык. Но иногда нужно поговорить. Хотя бы для того, чтобы не забыть, как звучит собственный голос. Я уже очень давно один. — Рин провел пальцами по оконному стеклу. От его касаний разбегались цветные всполохи, похожие на крохотные северные сияния. — Там — зима и мрак, здесь, — он показал на лоб, — холод и сумрак. А ведь даже такому угрюмому мизантропу, как я, порой хочется чуточку тепла.
Слова Рина вызвали острое желание его утешить. Защитить. Всегда бывший для меня почти всезнающим и всесильным, сейчас он был болен и слаб. Я поднырнула под его руку и потерлась щекой о плечо.
— Не грусти, братик. Ты самый большой и сильный на свете. Если ты дашь трещину, то мне вообще не за что будет уцепиться, все мои убеждения и опоры разлетятся на мелкие осколки, и чем тогда жить?
— Знаешь, в чем суть буддизма? В одной-единственной фразе из Алмазной сутры: «Воздыми дух свой и ни на чем не утверждай его». Не утверждай ни на чем, понимаешь? Все опоры рано или поздно рухнут.
— Куда мне до этих высот, холодных и мудрых. Я ведь маленькая и обыкновенная. Ты сам не раз это говорил. Если рухнут мои опоры, я сойду с ума и умру. Так что ты это знай.
— Ну, развела слякоть… — Рин потрепал меня по затылку и отодвинулся. — Сейчас я в ней утону, и, поверь, это будет не самая почетная смерть. Не нужна мне твоя психотерапия. Тем более что в моей жизни было намного больше яркого и стоящего, чем в сотне среднестатистических, и еще вопрос, кого надо утешать и поддерживать.
Он засмеялся, но не весело, а с налетом безумия. Смех перешел в кашель — правда, приступ был недолгим.
— Перестань так смеяться, пожалуйста! Ты меня пугаешь.
— А вот так?
Брат повернулся ко мне, исказив физиономию: глаза закатились под веки, оставив лишь воспаленную полоску белков; нос распластался на пол-лица; верхние клыки из-под вздернутой губы, казалось, принялись удлиняться. Это было не столько страшно, сколько забавно. Рин так явно косил под вампира из голливудских ужастиков, что я прыснула.
— А ты стал легче!
— Нет, Рэна, я стал тяжелее. Значительно тяжелее. И ты, к сожалению, скоро это почувствуешь… Хочешь увидеть кусочки прошлого? Прогуляться по осколкам воспоминаний? — спросил он без перехода.
Я кивнула.
— Не откажусь!
— Тогда усаживайся в гамак и лови! — Жестом заправского фокусника брат извлек из-за пазухи какой-то цветастый лоскутный сверток и кинул мне. — Помнишь, что это?
Я развернула ткань.
— Конечно! — Меня охватило щекотным теплом. — Это платок бабы Тани. Она носила его в жару на огороде. В то время каждый подсолнух на нем казался мне размером с солнце, а синий фон был манящим и загадочным.
— А сейчас нет?
— Сейчас я вижу, что это просто рисунок на ткани, аляповатый и выцветший. Я выросла. Поменялось восприятие. Жаль, что нельзя вернуть детское видение мира, хоть ненадолго!
— Не бери в голову. Лови еще!
На этот раз я поймала что-то маленькое. Дешевое серебряное колечко с кусочком бирюзы.
— Я купила его на прогулке с тенями мамы и папы. Они очень хотели подарить мне хоть что-нибудь, но денег у них не было. Тогда папа выбрал в магазине это колечко, а я его купила. И потом носила целый год, не снимая, пока камушек не вывалился и не потерялся.
— У тебя хорошая память, — похвалил брат. — Но вот с этим, думаю, будет посложнее.
И действительно, я несколько минут вертела в пальцах кусочек светло-голубого тюля.
— Не знаю… не помню. Подскажи?
— Больница. Бабочки…
— Ну конечно! Кусок занавески в больнице. Я валялась в бреду, а ты все время был рядом.
— Чувство вины — достаточно сильный допинг. Даже для меня.
— Странно, что не узнала: столько пялилась на эту ткань. И бабочки — они так дивно на ней смотрелись, уцепившись лапками и трепеща крыльями. А потом все вылетели в открытую фрамугу, пока я спала…
Я покачивалась в гамаке, заваленная кусочками прошлого. Здесь был и изгрызенный карандаш нашего странствующего поэта (почему-то он не любил ручек); и осколок черепицы — сидя на такой же, я когда-то выворачивала ненавистный мир наизнанку; и еловая шишка — такими мы перебрасывались с задорным старичком Аукой; и пустой тюбик из-под изумрудно-зеленой краски — именно этот цвет преобладал в «Зеленом Океане»; и часы-браслет Снеша — молча протянутые мне, когда все собирались в траурном молчании, изгнанные Рином.
— Ну что, нагулялась?
Брат выглядел расслабленным и довольным. Он стоял рядом и несильно раскачивал гамак.
— Спасибо. Всё это и без того было во мне, со мной — все эти годы. Но так — гораздо острее…
— А вот на десерт. Лови!
И он бросил мне самодельную тряпичную куклу. То была Мальвина с синими волосами — творение Як-ки. На нее пожертвовала свою прядь Ханаан Ли, перламутровые глаза-пуговицы были срезаны с моего детского платьица, отысканного на антресолях, а вместо ожерелья шею украшали бусины из старых рассыпавшихся четок Маленького Человека…
