Сегодня их здесь собралось восемь – самых преданных, самых верных членов Круга. Пока Валентин вещал о чрезмерной доброте Конклава к нежити, все хранили почтительное молчание: Джослин Фэйрчайлд, Мариза Трублад, Люциан и Аматис Греймарки, Ходж Старквезер и, естественно, Майкл, Роберт и Стивен. Хотя Стивен Эрондейл совсем недавно к ним присоединился – приехал в Академию из лондонского Института в самом начале года, – он уже стал самым преданным последователем Круга – и Валентина.
Когда Стивен только появился в Академии, его можно было принять за простеца: в проклепанной кожаной куртке, узких вареных джинсах и со светлыми волосами, превращенными с помощью геля в экстравагантные шипы, он смахивал на какую-нибудь рок-звезду из простецов – одного из тех, чьими постерами были увешаны стены его спальни. Но уже месяц спустя Стивен не только принял аскетичную эстетику Валентина и стал одеваться исключительно в черное, но и перенял его манеры, так что теперь они различались только прической да еще цветом глаз – Стивен был голубоглазым.
Начал он с того, что во всеуслышание отрекся от всего, что связывало его с простецами, и возложил на жертвенный костер постер обожаемых им Sex Pistols.
«Эрондейлы ничего не делают наполовину», – отвечал Стивен всякий раз, когда Роберт начинал его подкалывать по этому поводу. Но Лайтвуд чувствовал, что за беззаботным тоном приятеля кроется что-то еще. Что-то гораздо более мрачное. Что-то ненасытное.
Валентин, как заметил Роберт, никогда не ошибался в выборе последователей. Он неизменно делал ставку на учеников с внутренней пустотой в душе, которым в жизни не хватало тепла, – и Моргенштерн, похоже, умел это чувствовать. В отличие от остальных членов Круга, Стивен, казалось, совершенно не подходил Валентину: привлекательный, ловкий, изящный, невероятно одаренный и прекрасно обученный Сумеречный охотник из благороднейшего рода, в Академии он пользовался уважением и учеников, и преподавателей. Так что же тогда, недоумевал Роберт, что же тогда… что такого видел в нем Валентин и не видели остальные?
Мысли его уже забрались в такие дебри, что когда Мариза резко выдохнула и взволнованным приглушенным голосом спросила: «А это не опасно?» – Роберт даже не сразу понял, о чем девушка говорит, и лишь успокаивающе сжал ее ладонь. Голова Маризы лежала у него на коленях, шелковистые черные волосы разметались по его джинсам. На правах ее парня Роберт ласково отвел от лица Маризы пару упавших прядок.
Уже прошел почти год, но ему все еще было трудно поверить, что эта девушка – сильная, изящная, смелая девушка, с острым, как бритва, умом, – выбрала в спутники именно его. Мариза королевской походкой скользила по коридорам и залам Академии, благосклонно принимая знаки обожания и едва снисходя до тех, кто откровенно к ней подлизывался. Она не считалась самой красивой девушкой на курсе, да и назвать ее самой милой или самой очаровательной ни у кого бы не повернулся язык. Но на поле битвы никто не рвался в бой с врагом сильнее, чем она, и никто так ловко, как она, не обращался с кнутом. Мариза была не просто девушкой – она была воплощенной силой. Подруги ее боготворили; парни все как один хотели обладать ею; но повезло только Роберту.
И когда это произошло, все вокруг изменилось раз и навсегда.
Порой Роберт чувствовал себя так, словно вся его жизнь – ложь, притворство, бесконечное театральное действо. Рано или поздно однокашники смогут разглядеть его сущность и увидят то, что скрывается за накачанными мускулами и громкими словами. Увидят трусость. Слабость. Никчемность. Но когда Мариза была рядом, ему казалось, что он одет в непробиваемую броню. Такой человек, как она, никогда не выбрал бы себе в спутники никчемного парня. Это знали все. Так что порой Роберт и сам начинал в это верить.
Когда они с Маризой оказывались на публике, Роберт ощущал силу и абсолютную защищенность. А когда они оставались одни, когда она прикасалась губами к его затылку, а потом проводила языком вниз по позвоночнику, Роберт просто терял голову. Он обожал изгиб ее бедер и тихий шепот волос; любил огонь, вспыхивавший в глазах девушки, когда она вступала в бой; любил ее вкус. Почему же тогда всякий раз, когда Мариза произносила: «Я тебя люблю», – он, эхом откликаясь на ее признание, чувствовал себя лжецом? Почему же иногда – и даже чаще, чем «иногда» – он ловил себя на мыслях о других девушках? О том, каковы на вкус они?
Как он мог любить те чувства, которые Мариза в нем пробуждала… и по-прежнему сомневаться, что чувствует именно любовь?
Роберт исподтишка наблюдал за другими парами. Он хотел узнать, чувствуют ли они то же самое, по-настоящему ли любят друг друга или просто притворяются, скрывают, как и он сам, за проявлениями любви свое смущение и сомнения. Но никакой фальши не ощущалось ни в том, как Аматис удобно лежала головой на плече Стивена, ни в том, как Джослин переплела свои пальцы с пальцами Валентина, ни даже в том, как Мариза лениво поигрывала нитками, вылезшими из разлохматившихся швов его джинсов… так, словно одежда Роберта, его тело, он сам – полная ее собственность. Никто не смущался, все казались спокойными и уверенными. Роберт же сейчас был уверен только в одном – в том, что хорошо умеет притворяться.
– Мы должны радоваться опасности, если она дает нам возможность избавиться от грязной презренной нежити, – с негодованием отозвался Валентин. – Даже если эта стая не приведет нас к чудовищу, которое… – он тяжело сглотнул.
Роберт точно знал, какая мысль вертелась у Моргенштерна на языке, но так и осталась невысказанной. Последние дни, кажется, Валентин только об этом и думал. От него исходила такая ярость, словно в мозгу юноши уже отпечаталось огненными буквами: «Чудовище, которое убило моего отца».
– Даже если этого не случится, мы все равно окажем Конклаву огромную услугу.
Рагнор Фелл, зеленокожий маг, преподающий в Академии уже почти столетие, замер на полпути посреди двора и уставился прямо на них – будто услышал, о чем они разговаривают. Роберт был абсолютно уверен, что это невозможно. Но рожки мага, направленные прямо на Валентина, как антенны, все-таки его нервировали.
Майкл кашлянул.
– Может, не стоит болтать о… м-м… нежити так громко…
– Буду только рад, если этот старый козел нас услышит, – фыркнул Валентин. – Стыд и позор, что ему разрешили здесь работать. Единственное место в Академии, где нежить имеет право находиться, – это анатомический стол.
Майкл с Робертом переглянулись. Как всегда, Лайтвуд точно знал, о чем думает его парабатай. Он и сам думал точно так же.
Когда они впервые встретились с Валентином, то увидели перед собой юношу с точеной фигурой, ослепительно-белыми волосами и сверкающими темными глазами. Черты его лица были одновременно мягкими и резкими, словно у ледяной скульптуры, но за пугающей оболочкой прятался на удивление добрый парень, которого могла вывести из себя только несправедливость. Да, Валентин всегда был чересчур напористым, но эта напористость помогала ему добиваться того, что сам он считал правильным и хорошим. Когда Моргенштерн заявил, что Конклав несправедлив по отношению к Сумеречным охотникам и это необходимо исправить, Роберт ему поверил – и верил до сих пор. Майкл может сколько угодно вступаться за нежить – Лайтвуд все равно терпеть не мог обитателей Нижнего мира, почти так же сильно, как и Валентин. И не мог представить, почему Конклав все еще позволяет магам вмешиваться в дела Сумеречных охотников.
Но осознанная целеустремленность – это одно, а иррациональный гнев – совсем другое. Одно время Роберт надеялся, что ярость Валентина, подпитываемая горечью утраты, в конце концов уляжется. Но вместо этого душа Моргенштерна превратилась в пылающий ад.
– То есть ты не скажешь нам, как ты все это узнал, – уточнил Люциан, единственный из них, кроме Джослин, кто мог безнаказанно задавать Валентину вопросы, – но хочешь, чтобы мы ускользнули из Академии и сами выследили этих оборотней? Если ты уверен, что Конклав оценит такую заботу, то почему бы не переложить эту проблему на него?
– Конклав уже ни на что не годится, – прошипел Валентин. – Кому, как не тебе, об этом знать, Люциан! Но если никому из вас не хочется рисковать, если вы желаете остаться тут и поразвлечься на вечеринке… – Рот его искривился, словно эти слова вызывали у него невыносимое отвращение. – Что ж, тогда я все сделаю сам.
Ходж поправил очки на носу и вскочил на ноги.
– Я с тобой, Валентин, – громче, чем требовалось, заявил он. В этом весь Ходж: всегда чуть более громкий или чуть более тихий, чем нужно; всегда попадает впросак. У него определенно были причины больше любить книги, чем людей. – Я всегда на твоей стороне.
