Поп, да еще вельяминовский? Попади Герасим к Тимофею Василичу Вельяминову — иной был бы и толк, и как еще инако поворотило судьбу митрополичьего стола! Но попал он в конце концов к Александру Миничу.
Александр Минич был вельяминовский враг. Да и не понял существа дела из путаных объяснений отца Герасима, усталого, давно не кормленного, впавшего уже в отчаяние от своих напрасных попыток кому-либо и что-либо изъяснить. Фряги, римский престол, Литва — это все было далеко и непонятно Александру Миничу, одно прояснело: что, может быть, через этого своего попа и сам Иван Вельяминов задумал воротить на Москву. А этого-то Александр не хотел! И потому в конце концов отец Герасим со своим доносом на Митяя оказался у Митяя же, в глухом подвале митрополичьих хором.
Пыткою руководил сам Митяй. Бестрепетно смотрел в дымном свете смоляного факела, как лезут из орбит кровавые глаза старика, когда закрученная веревка стягивает ему череп, слушал стоны и хруст выворачиваемых на дыбе предплечий, сам жег старое вздрагивающее тело свечой. Отец Герасим стонал, многажды падал в обморок, и тогда его снимали с пыточного колеса и отливали водою. Уже и угрюмые палачи отворачивали смурые лица — и им соромно было пытать иерея! — когда наконец, не добившись никакой поносной хулы на Вельяминовых или надобных ему признаний, Митяй прекратил пытку. Старика, чуть живого, с выломанными руками, в последний раз облили водой и сбросили в земляную яму, прикрытую тяжелой доской. Много позже один из тюремных стражей, по собственному разумению, принес и опустил в яму краюху хлеба и кувшин с водою: не то еще и умрет!
А Митяй, воротясь к себе, все еще разгоряченный гневом и пытками, вдруг струсил. Подумалось: а как помыслят иные, с кем говорил этот поганый поп?
Фряги не раз и не два снабжали Митяя деньгами, пересылали грамоты из Константинополя и назад, и Митяй к этому попривык, не чаял уже никоторого худа от добровольных приносов латинян. И тут — судьбы православия! Литва! Папский престол! Приходило думать, и думать приходило крепко.
А тут еще Тимофей Вельяминов во двор. От того отделался, князь вопросил… Теперь гнусного попа и убить было опасно! Одна оставалась надея: ненависть князя Дмитрия к Ивану Вельяминову. Только она и могла спасти! А и князь вопросил, с неохотою, но вопросил-таки об иерее треклятом. И что тут сказать? Первое брякнулось (и помогло, и поверили!), что-де был с тем попом мешок зелий лютых, а мыслилось — отравить князя великого!
И пошло. Кругами пошло. "Зелья лютыя", "отрава"… Кто проверял? Кто задумался хоть, как мог пришлый со стороны иерей отравить великого князя? Но не то дивно, что поверили, а то, что поверили и впредь, на долгие века поверили написанной в летописях нелепице!
Дивно, что шесть столетий верили! Да и поныне в серьезных трудах у вроде неглупых людей повторяется вновь и вновь: "зелья лютыя" и "отравить князя". Впрочем, врачам и в прежние веки почасту не везло на Москве. А уж травникам и тем паче. У одного ныне покойного целителя из книги его посмертной — лечебника! — целую главу о ядовитых травах выпустили, не позволили напечатать, хотя, казалось бы, это-то и должен всякий травник в первую голову знать. Дабы не ошибиться на свою или чужую беду… Нет! Верно, и тут "зелья лютыя", и, не ровен час, а ну как кто-то, пользуясь лечебником тем, какого ни на есть "князя" отравит!
Увы! Люди в суевериях своих мало изменились, а то и совсем не изменились за тысячи лет, что уж о веках говорить!
Окольничий Тимофей узнал о пойманном отце Герасиме уже спустя время, когда содеять было ничего нельзя и оставалось воззвать к единственному человеку на Москве, коего мог послушать великий князь — к игумену Сергию. И, не будь Сергия, сгнил бы отец Герасим в погребе невестимо.
Сергий пришел из своего далека, прослышав о казни вельяминовско-го попа. Уже шли осенние затяжные дожди, он был мокр и в грязных лаптях. И таков, в грязных лаптях и мокрой, пахнущей псиною суконной свите, и зашел в княжеский терем. Стража не посмела его остановить. Отступила челядь, боярин, засуетись, кинулся в ноги Сергию. Никем не остановленный, игумен поднялся в верхние горницы, прошел в домовую княжескую часовню.
— Позовите великого князя! — сказал, точнее, приказал слугам.
И князь Дмитрий пришел к нему. Пришел багрово-красный, понимая уже, о чем будет речь, и низя глаза, вспыхивая, выслушал строгие слова укоризн. Ибо не имел права даже и князь великий имать и пытать облаченного саном пресвитера, тем паче не отступника, не отметника Господу своему.
Митяй вынужден был после того расстаться со своею добычей. И единое, что сумел и посмел совершить, — отослал Герасима в далекую северную ссылку, на Лача-озеро, откуда, чаял, ни слухи, ни пересуды о совершенном им над вельяминовским попом злодеянии не добредут до Москвы.
Итак, дождливым осенним днем, когда уже в воздухе порхали белые крупинки близкого снега, облаченный в мужицкий дорожный вотол, поехал многотерпеливый вельяминовский поп в едва ли не первую на Московской Руси ссылку в места зело отдаленные, куда, не преминул помянуть летописец, когда-то еще при тех, первых владимирских князьях сослали Даниила Заточника, также чем-то не угодившего князю своему.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Излишне говорить, что расправа с вельяминовским иереем нагнала страху, но не прибавила популярности Михаилу-Митяю, тем паче в монашеских кругах. Вот тут-то Митяй и заметался, задумав поставиться в епископы собором русских епископов, как ставился когда-то, еще при киевском князе Изяславе, Климент Смолятич. Кроме того, и в "Номокануне" разыскал въедливый Митяй потребные к сему статьи. По мысли властного временщика, поставление его собором русских иерархов должно было утишить все заглазные речи и обессилить Киприановы хулы, стараньями иноков общежительных монастырей распространяемые по градам и весям. Он сам жег приносимые к нему листы Киприанова послания, но они появлялись снова и снова, и во все большем числе!
Зима 1378/79 года почти вся ушла на то, чтобы подготовить сей надобный Митяю собор, чтобы клещами княжеской воли вытребовать, вытащить, извлечь из епископов, ставленных еще Алексием, невольное согласие на поставление своего епископа. Дальнейший путь к митрополии должны были обеспечить ему патриарх Макарий, княжеская казна и поддержка фрягов.
И вот они наконец собрались, съехались, остановившись кто в палатах дворца, кто на подворье Святого Богоявления, и все являлись приветствовать Михаила-Митяя яко наместника владычного престола московского… Являлись! Не явился один, приехавший спустя время и остановившийся в Симоновской обители, епископ Суздальский и Нижегородский Дионисий. Митяю он послал сказать, что приветствовать должен не он Митяя, а Митяй его, понеже Митяй — простой чернец, он же, Дионисий, епископ: "Не имапш на мне власти никоея же! Тебе бо подобает паче прийти ко мне и благословитися и предо мною поклонити-ся, — аз бо есмь епископ, ты же поп. Кто убо боле есть, епископ ли или поп? "
Это была первая увесистая пощечина, полученная Митяем, но тем дело не окончилось.
Отступим от нашего повествования и поясним читателю еще раз, с кем столкнулся на этот раз Митяй-Михаил в своих властолюбивых по-сяганиях.
О посвящении владыкой Алексием в 1374 году архимандрита Дионисия в епископы Суздалю, Нижнему Новгороду и Городцу летописец писал торжественно, едва ли не возвышенным стихом, именуя его как:
Мужа тиха, кротка, смиренна,Хитра, премудра, разумна,Промышленна же и рассудна,Изящна в божественных писаниях,Учительна и книгам сказателя,Монастырям строителя,Мнишескому житию наставника,И церковному чину правителя,И общему житию начальника,И милостыням подателя,И в постном житии доброе просиявша,И любовь ко всем преизлипше стяжавша,И подвигом трудоположника,И множеству братства председателя,И пастуха стаду Христову,И, спроста рещи, всяку добродетель Исправлынаго!
В синодике 1552 года Нижегородского Печорского монастыря Дионисий именуется "преподобным чудотворцем". Имя его внесено во многие святцы XVII века. Патриарх Нил, возводя Дионисия в 1382 году в сан архиепископа, пишет, что слышал похвалы нижегородскому подвижнику и "сам видел его пост, и милостыни, и бдение, и молитвы, и слезы, и вся благая ина, отнуду же воистину Божий и духовный знаменуется человек". Греков Дионисий потряс ученостью и глубоким знанием Священного писания. Прибавим к тому, что и отличным знанием греческого языка, полученным им едва ли не в молодости еще и едва ли не в самой Византии.
Дионисий, до пострижения Давид, принял схиму в киевской пещерной обители, откуда, еще в начале 1330-х годов, или даже в конце 1320-х, принес на берег Волги икону Божьей Матери с предстоящими Антонием и Феодосией Киево-Печерскими, суровое честолюбие, любовь к пещерному житию, намерение основать монастырь, подобный обители Печерской, и, добавим, желание повторить в сем монастыре подвиг самого Феодосия.
