На столе, разъехавшаяся, как брошенная колода карт, лежала стопка открыток с портретами немецких генералов, изъятая у пленного офицера, — фельдмаршал фон Лееб, генерал-полковник Клейст, фельдмаршал Лист, тот самый, у которого в полку в первую мировую войну служил ефрейтором Гитлер. Петров перебрал открытки, положил сверху генерал-полковника Эриха Ливински фон Манштейна, вгляделся в открытое высокомерное лицо. Ничем он особенным не выделялся — все немецкие генералы казались на одно лицо, — но Петров долго смотрел на него, стараясь понять что-то важное, ускользающее. Что он знал об этом истом пруссаке? Решителен до авантюристичности, заносчив, смел, солдат не жалеет. «Мясник», как охарактеризовал его один пленный солдат. Такой будет штурмовать до последнего. Почему же он упустил возможность взять Севастополь с ходу, пока его обороняли немногочисленные разрозненные подразделения моряков?
Петров отодвинул открытки, разделся и, оставшись в одной нижней рубашке, сел к столу, стал писать письма. Давно собирался найти для этого минуту, но все было не до писем. В краткие периоды затишья вспоминал об этой своей семейной обязанности, но вновь наваливались дела и вновь все забывалось до следующего затишья. Бывало, жена даже жаловалась на него. Не дожидаться теперь того же?
Писал он легко и быстро. «…Привет всем, а ребятишкам особенно. Жив, здоров. Иван Петров». Письма заставили вспоминать. Давнее и недавнее, незабываемое.
…Раннее, но уже знойное ташкентское утро. Вот он идет через проходную своего военного училища, которым прокомандовал восемь лет, побритый, подтянутый, на боку шашка, на груди три ордена, блестят сапоги, звенят шпоры. А навстречу летит привычное и радостное для него — «сми-ир-на!». Доклад дежурного, как всегда, лаконичен и четок. А позади дежурного уже стоит, улыбается во весь рот, девятилетний Ваня, сирота, живущий при музвзводе. На нем ладная военная форма, и держит он руку у козырька фуражки по всем правилам.
— Здравия желаю! — звонко кричит Ваня.
Он хватает малыша под мышки, дважды подбрасывает.
— Как дела, Ваня?
— Отлично, товарищ комбриг!
На плацу строй чеканит шаг — рота идет на завтрак. Он останавливает строй, подзывает правофлангового курсанта. Затем снимает фуражку, достает иголку с ниткой и, ни слова не говоря, принимается пришивать курсанту оторванную на рукаве пуговицу. Строй стоит, не дышит, все училище замирает, а он словно и не замечает всеобщей напряженности, работает иголкой. Выглядит все это неестественно, даже театрально, но он старается оставаться невозмутимым, пришивает пуговицу, ни слова не говоря, с удовольствием. Знает: многие осудят его, но никто не забудет. Беспрецедентный случай этот станет легендой и, несомненно, многих заставит внимательней относиться к своему внешнему виду.
…Холодный дождливый день с пронизывающим ветром, — и такие бывают в Ташкенте. По улице идет строй, молчаливый и хмурый. Остановленные посреди улицы курсанты поеживаются, втягивают головы в воротники шинелей.
— Куда это вы направляетесь? — спрашивает он у командира роты.
— В училище, товарищ комбриг. Возвращаемся со стрельбища. Погода мешает проводить стрельбы.
— Постройте отдельно всех командиров.
Редкие прохожие жмутся к стенам домов, с удивлением смотрят на мокнущих курсантов.
— Для чего мы учимся? — спрашивает он у командиров. И сам отвечает: — Чтобы воевать. А вы уверены, что противник будет дожидаться хорошей погоды?…
Он сам идет вместе с ротой на стрельбище. За его спиной вскидывается песня, сначала разрозненно, потом дружнее:
— Эх, винтовочка-винтовка!Породнились мы с тобой…
И словно нет дождя и ветра. И на стрельбище знакомый сигнал — «Попади! Попади!» звучит, как в хорошую погоду, — призывно и радостно. Знакомо-торопливо стучат выстрелы. Четыре патрона на четыре мишени. Первые две появляются на пять секунд. Надо определить расстояние, поставить прицел и выстрелить. Затем появляются еще две мишени на семь секунд. Снова необходимо определить расстояние, сменить прицел и поразить цели. Некогда думать о дожде и ветре. И все проходит на высоком настрое. Как в хорошую погоду.
…Трудны дороги Средней Азии. Ночной марш выматывает так, что ноги уже не шагают по песку, волочатся. Рассвет застает у говорливого арыка. Здесь устраивается привал, разрешается снять сапоги. Кто-то говорит раздраженно:
— Пусть что хотят со мной делают, дальше не пойду.
Слышатся сочувствующие голоса: все устали, у всех нервы на пределе. Тогда он, начальник училища, подсаживается к курсантам. Долго сидит молча, слушает, как за кишлаком, в пустыне, воют шакалы. Никто не решается заговорить первым, курсанты ждут, что скажет начальник, шагавший вместе со всеми, уставший, как и все. И он начинает говорить о том, что будущим командирам Красной Армии никак нельзя распускать нюни, бояться трудностей, малодушничать, что учения — проверка каждого, проверка готовности, волевых и моральных качеств защитников родины… Ничего нового не говорит, а слушают с вниманием.
И снова дорога, снова ноги тонут в песке и пыль скрипит на зубах. Низкое, но уже раскаленное солнце высвечивает дувалы городской окраины. И вдруг навстречу звучит музыка. Оркестр всегда, какая бы погода ни была, встречает возвращающихся с учений курсантов — так заведено в училище, и это никого в строю не удивляет.
— Ну-ка, ребятки, песенку, пусть услышат люди наше настроение!
И вскидывается песня: «За землю, за волю, за лучшую долю идем мы на смертный бой». И чеканится шаг по булыжной мостовой ташкентской улицы…
Почему таким светлым и радостным вспоминается все довоенное? Даже трудности?…
Манштейн, поджав губы, смотрел на него. Петров перевернул открытку, чтобы не видеть эти холодные глаза, прилег на койку и открыл книгу на закладке. Это была «Война и мир» Льва Толстого. Кто до него читал ее и заложил страницы, он не знал, но, прочитав несколько строк, сразу понял: читали штабисты.
«… — Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, — с насмешкой сказал князь Андрей.
— Искусный полководец, — сказал Пьер, — ну тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
— Да это невозможно, — сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
— Однако, — сказал он, — ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
— Да, — сказал князь Андрей, — только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что там ты вне условий времени, и еще с тою разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, а на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна…»
«Ну почему же, — мысленно возразил Петров, опустив книгу. — Я, например, могу точно сказать, что наша рота сильнее роты немцев. Если представить их равными по численности, по количеству автоматов и пулеметов, по мощи артиллерийской и авиационной поддержки. Потому что у наших больше решимости победить, готовности погибнуть, но не отступить. Недаром же немцы наших штыковых атак не выдерживают, когда в рукопашном бою силы как бы уравниваются. Но в этой войне почти все — на расстоянии. Современный бой в основном огневой. А в огневом бою две пушки всегда вдвое больше одной, если у расчетов одинаковая выучка. Даже совсем робкий артиллерист не убегает, когда на позиции рвется снаряд и кого-то убивает или ранит. Потому что над ним висит строгость военных приказов, грозящих суровым наказанием тому, кто оставит позицию. Другое дело, что менее уверенный в себе наводчик, менее злой будет мандражировать и стрелять не так точно. Но ведь существует беглый огонь, корректировка огня людьми, сидящими в стороне от батареи. Недаром в современной войне широко применяются автоматы, у которых вообще нет прицельного огня и когда весь расчет на массовость летящего металла: авось какая-нибудь пуля достанет противника… Прав Андрей Болконский, но только отчасти, только отчасти…»
Петров снова наугад открыл книгу там, где был загнут угол страницы.
«Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с той деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую-нибудь кампанию на карте, с известным количеством войска с той и другой стороны и в известной местности, и начиная наши соображения с какого-нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого-нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в середине движущегося ряда событий и так, что никогда, ни в какую минуту он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезывается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противуречащих один другому вопросов».
