— Мамы нет? Ну ладно, слушай, сестра… Я обещал своему товарищу, Егору, из Техноложки — помнишь, я рассказывал? — замечательный парень! приютить его на день-два. Ему необходимо переждать волну арестов, у нас никому в голову не придет его искать… Я думаю, мама согласится, как ты считаешь?
Полинька подняла на него глаза с испугом и обожанием. Валентин время от времени пугал семью неожиданными поступками. Раз он притащил на хранение пук нелегальных брошюр, и их прятали всей семьей, совместно придумывая особо надежное хранилище, причем Миша развернул все свои пинкертоновские познания, а Анна Марковна, проходя мимо продуктового ларя около кухни, всю неделю вздрагивала и старалась ступать на цыпочках, как бы ожидая, что брошюры взорвутся. Другой раз Юрий, придя в отпуск, застал незнакомую (и прехорошенькую притом) курсистку, которую даже ему представили в качестве якобы приехавшей из Воронежа племянницы Анны Марковны, пока курсистка сама не проболталась за вечерним чаем, что у её подруги был обыск. Юрий ничего не имел против Валиных революционных увлечений. Они были совершенно естественны, и он расценивал их как обычную традицию: пажи и правоведы должны быть фатоватыми, павлоны и николаевское кавалерийское — круглыми идиотами, гардемарины Морского корпуса — сдержанными и остроумными, а студенты — волосатыми и обязательно революционерами. Таков был стиль каждого учебного заведения, и студент, занимающийся революцией, казался Юрию гораздо естественнее, чем студент-белоподкладочник, раскатывающий на лихачах, как правовед, французящий, как лицеист, и называющий царя не царем, а его величеством, как пажи. Это было так же смешно, как если бы Юрий вдруг занялся изучением тех брошюрок, которые прятались Валентином. В конце концов Валентин все это на себя напускает для придания себе весу и для оправдания того, что за четыре года он едва перешел на третий курс филологического факультета. Сам же по себе он — добрый малый, любит поволочиться за женщинами, свободно и хорошо держится в обществе и большой приятель лейтенанта Ливитина, с которым (и с Пахомовым) он кончил гимназию.
— Что ж, Валя, если нужно помочь человеку, мама, конечно, не рассердится, — сказала Полинька и добавила значительно: — Никто не видел, как вы вместе вошли? Где он?
— На лестнице, внизу… Мне кажется, мы сбили след, — ответил Валентин так же значительно, откидывая прядь, падавшую на лоб.
Эта прядь черных волос и демократическая косоворотка под студенческой тужуркой необыкновенно ему шли. У него, как и у всех Извековых, была очень тонкая кожа, и когда он волновался в споре, кровь проступала на щеках нежным пятнистым румянцем, что вместе с черной прядью, крайними взглядами и неоспоримой смелостью поступков, вроде скрывания литературы, служило причиной бесчисленных романов с медичками. Сейчас он тоже порозовел, возбужденный ощущением собственного героизма.
— Это замечательный человек, умница, твердый характер, прекрасный организатор… Ему, понимаешь, решительно негде ночевать, все его квартиры под слежкой, и ночью, наверное, будет обыск… Так я побегу…
— Постой, Валентин, — сказал Сергей Маркович, подымаясь из кресла обиженным Саваофом. — Я понимаю, что не могу иметь на тебя никакого влияния, ты живешь своим умом. Но все же послушай голоса благоразумия, оставь это дело.
Валентин даже остановился.
— Дядюшка, — воскликнул он возмущенно, — я дал слово! Ему негде переждать волну репрессий! Мы же ничем не рискуем, вы отлично знаете, что за мной слежки нет.
— А за ним?
— Я привез его в закрытом извозчике, — сказал Валентин гордо.
— В солнечную погоду — закрытый верх! Каждый шпик бросится на это, как окунь на блесну. Откуда ты его привез?
— С Выборгской.
— Через мост? Сквозь строй полицейских взглядов? Дети, дети!..
— Дядюшка, он ждет внизу, и это опасно, — сказал Валентин твердо. — Во всяком случае я приведу его сюда, а насчет ночевки решим…
— Как хочешь, Валентин, но тогда я буду вынужден прекратить посещения этой квартиры, — так же твердо ответил Сергей Маркович. — Если ты в глупом мальчишеском азарте можешь ставить на карту свое будущее, то я своим настоящим рисковать не желаю. Слуга покорный.
Валентин гневно на него посмотрел, и непоправимая резкость готова была прозвучать в притихшей гостиной, но Полинька быстро подошла к нему и легко обняла его плечи.
— Валя, милый, дядя прав… Подумай, какой удар будет для мамы, если, не дай бог, за вами следили… Валюська, ну подумай…
Дядя Сергей Маркович стоял, молча смотря на Валентина, вытянувшись во весь рост, недвижный, большой и холодный, как кариатида в подъезде Русско-Азиатского банка, где лежали процентные бумаги, на наличии которых строилось благосостояние семьи Извековых вообще и приданое Полиньки в частности.
Валентин в отчаянье развел руками.
— Дядя, все это недостойно… Я же обещал ему! Он ждет и волнуется. Как я ему объясню свое… предательство, другого слова я не нахожу!..
Юрий Ливитин с облегчением увидел, что студент сдался. Шутки шутками, но таскать в квартиру подозрительных людей — это уж слишком. Увлечение Валентина заходит далеко, мало ли, действительно, может быть неприятностей. Он ясно представил всю нелепость своего положения в случае ночного посещения полиции и вполне стал на сторону Сергея Марковича; занимайся политикой сколько хочешь на стороне, но не впутывай в это дело непричастных людей!
Сергей Маркович, тоже оценив капитуляцию студента, потеплел и, дружески обняв, повел его в переднюю.
— Объяснишь ты все очень просто и естественно. Скажи, что, войдя, ты неожиданно нашел здесь гардемарина, приехавшего в отпуск… и твой приятель сам откажется от твоей услуги…
— Сергей Маркович! — вспыхнул Юрий.
Но Сергей Маркович, не слушая, уже вышел с Валентином в переднюю.
Миша расхохотался:
— Вот струсил дядюшка, знаменито!
Голос Сергея Марковича доносился из передней вкрадчивым адвокатским журчанием. Валентин, казалось, принял все его соображения, но вышел на лестницу с гнусным ощущением.
Тишенинов стоял на второй площадке, скучающе смотря в цветное стекло окна. Дети на дворе играли в войну. Мальчуган в бархатном костюмчике нес трехцветный флаг и, нещадно трубя в рожок, командовал дворницкими детьми; те смотрели на блестящий рожок с безнадежной и лютой завистью, шлепая по асфальту босыми ногами. Лиловый ромбик окна окрашивал солнечный двор в мрачные тона, дети и флаг казались нереальными, повисшими в холодной пустоте.
Тишенинов судорожно зевнул и зябко передернул плечами. Спать хотелось непобедимо: последнюю ночь он провел на барже у сплавщиков, перед этим — на вокзале, а целые дни был на ногах. События вынуждали действовать. Стачка росла, перерастая в уличные бои, завод за заводом бросали работу. В эту массу голодных, доведенных до озлобления людей Егор Тишенинов и десятки ему подобных были брошены, как скупая пачка листовок петербургского комитета РСДРП. Было мало средств на листовки, было мало людей, могущих противопоставить ясную мысль о рабочей революции розовым словам об экономических требованиях.
Извеков не возвращался.
Тишенинов выругался сквозь зубы. Конечно, это было ошибкой. Все было ошибкой. Во-первых — не следовало лезть сюда, в центр города, польстившись на безопасный ночлег в господской квартире. Во-вторых — не следовало пытаться сыграть на «патриотической» овации, чтобы провести демонстрацию через мост. Лиловое стекло охлаждало мозг, уничтожая возбуждение, и через него эта попытка оборачивалась форменной авантюрой. Она не могла закончиться иначе, чем она закончилась. Он обязан был удержать себя от озорной мысли обмануть полицию французами. Проклятая романтика студенческих сходок. Близорукое геройство. Дурак!
Он опять зевнул, раздирая угол рта, наклоняя голову. От этого лиловый ромбик передвинулся, и яркий белый день ударил в глаза. Флаг у барчонка приобрел настоящие свои цвета: белый, синий, красный. Сон наваливался нагло, не считаясь ни с лестницей, ни с солнцем, трехцветный флаг поплыл в глазах, Тишенинов качнулся на ногах, заснув на десятые доли секунды.
Сон пробежал под веками, играя трехцветием флага; теперь это была простыня, на которой лежали мертвая женщина в синем ситцевом платье и девочка в красном с огрызком леденца в застывшей руке. Так их уносили с Нижегородской, когда казаки вернулись на мост…
Сверху раздались шаги, и Тишенинов, вздрогнув, проснулся и выжидающе поднял глаза.
Смущенный вид Валентина сразу объяснил ему положение вещей. Он усмехнулся про себя, вспомнив, как горячо обещал ему Извеков, что с квартирой все будет очень просто и легко. На что, кроме пустых обещаний, способен этот кокетничающий с революцией щеголеватый барчук?.. Тишенинов, не дождавшись, когда Валентин соберется наконец заговорить, повернулся и пошел вниз.
