Когда в 1930 году я недолгое время ходил в религиозную среднюю школу, ученики старших классов с огнем в глазах шептались о каком-то страшно завлекательном месте, которое они называли «семинарией имени Шехтера». Ходили слухи, что учиться в ней — значит флиртовать с Б-гоотступничеством. А с другой стороны, она давала возможность в конце концов получить заманчивое место раввина в богатом консервативном приходе. Для учеников, которые намеревались стать раввинами, это было немалое искушение, которое давало им пищу для серьезных Б-гоискательных размышлений.
Соломон Шехтер, отец американского консервативного движения в иудаизме, был человеком большой учености. Его взгляды сформировались под влиянием умеренных идеологов немецкого реформистского движения (отсюда и появилось название «консервативный»). По сей день семинария имени Шехтера остается высшим учебным заведением весьма консервативного толка, — а вовсе не тем блистательным сочетанием Монте-Карло и злачных мест Нью-Йорка, каким мы его себе представляли, когда учились в ортодоксальной религиозной школе. Студенты семинарии имени Шехтера соблюдают традиционные обряды, читают традиционные молитвы и получают очень серьезную традиционную подготовку в области еврейского Закона. Им также читается обширный курс истории религиозной критики — в этом Шехтер был особенно сведущий специалист.
В начале 20-го века, когда американское еврейство радикально изменилось, идеи Шехтера привлекли к себе многих адептов. Евреи, бежавшие от погромов и революций, бушевавших в Восточной Европе, — таких людей было, наверно, миллиона два, — только что прибыли из обособленных гетто. При всем своем опьянении жизнью в Новом Свете, многие из них вовсе не склонны были отказываться от атрибутов старой веры. Наоборот, они цеплялись за нее: она была каким-то знакомым островком в море неведомых диковинок.
И по мере того как эти люди привыкали к Америке и завоевывали себе в ней место под солнцем, укреплялась связь между старым и новым образом жизни. Эмигранты хотели держаться за свою старую веру, но они хотели также — не мытьем, так катаньем —освободиться от кандалов повседневной напряженности. Реформистский иудаизм был для них слишком чужд и слишком странен. Они не могли бы спокойно молиться на английском языке и с непокрытой головой. Раввин, который ел свинину и после шаббатной службы выкуривал сигару, был для них курьезной и даже шокирующей фигурой, как бы он ни был учен и красноречив. Им хотелось чего-то другого.
Ученики Соломона Шехтера в своих новых консервативных храмах предложили прихожанам много из того, чем пленяли их реформисты. У консерваторов мужчины и женщины сидели вперемежку, там играл орган, сокращенная литургия оживлялась английскими вставками, хотя сохранялись и некоторые знакомые старые молитвы на иврите. Молодые раввины — чисто выбритые и говорящие на хорошем английском языке — явно были людьми нового западного мира. Эмигранты, которых обстоятельства нередко заставляли нарушать законы субботы и есть запрещенную пищу, стыдились взирать на святой ковчег и встречать суровый взгляд раввина в традиционной ортодоксальной синагоге. В консервативном же храме они чувствовали себя куда свободнее. Там они скорее гордились тем, что они все-таки блюдут свой иудаизм, чем чувствовали себя виноватыми в том, что они нарушают установления Закона. И если в эти годы реформисты завоевали себе довольно мало новых сторонников, то массовое приобщение евреев к рядам последователей Соломона Шехтера за одно лишь десятилетие превратило консервативный иудаизм в движение, равное реформизму по числу своих приверженцев.
Если первое поколение нашло консервативный иудаизм достаточно привлекательным, то их дети тем более прилепились к нему душой. Еврейское образование они получили весьма скудное и отрывочное, и их привязанность к старой вере произрастала прежде всего из эмоций да из любви к родителям. Некоторые из этих молодых людей вполне созрели и для того, чтобы вступить в ряды реформистов, но пока были живы их родители, об этом не могло быть и речи, а консервативный иудаизм казался хорошим компромиссом. Когда же эти молодые люди после смерти своих родителей приходили в конце концов к реформистам (как многие делали и делают до сих пор), они неожиданно обнаруживали, что привыкли видеть в б-гослужении больше обрядности и чаще слышать иврит, чем то было принято в реформистском храме. Лидеры реформистов, исповедовавшие доктрину немецкого просветительства, не признавали власти Моисеева закона. Но и в реформистском движении существовала некоторое время тенденция к расширению обрядной символики и к более широкому использованию иврита — из чисто культурно-образовательных соображений.
Стирание граней
Так уж случилось, что грани между этими двумя направлениями — реформизмом и консерваторством — оказываются иногда довольно стертыми. В храмах, которые можно было бы условно назвать либерально-консервативными, б-гослужение может отличаться от чисто реформистского разве что тем, что мужчины надевают головные уборы и талесы и что в синагогальной службе несколько чаще звучит иврит. Доктор Маршалл Скляр в своей книге «Консервативный иудаизм» — яркой работе, написанной с явной симпатией к консервативному движению — свидетельствует, что соблюдение шабата, законов о потреблении пищи и других установлении становится у консерваторов все менее и менее строгим. Это приводит к тому, что консервативные евреи постепенно становятся все менее и менее отличимы от реформистских.
В защиту новшеств, заимствованных консерваторами у реформистского движения или введенных ими самими — таких, например, как разрешение ехать в шабат в храм на машине, — нередко говорится, что все это суть мелкие и несущественные изменения, призванные спасти веру. Консервативный раввин в субботу не курит. Он выполняет законы, касающиеся пищи, и следит за соблюдением их во время трапез, организуемых у него в храме. В своей личной жизни он блюдет традиционные обычаи и привычки. Таким образом, он уязвим для обвинений реформистов, утверждающих, что у консерваторов — двойные стандарты: одни — для раввинов, которые практически следуют нормам ортодоксального иудаизма, а другие — для мирян, ведущих себя практически как реформисты. Однако это не так:
теоретически в консервативном иудаизме установлены одни и те же правила поведения как для раввина, так и для мирянина. Трудность тут только в том, что поведение людей невозможно регламентировать. То, что мужчины молятся вместе с женщинами, что в храме играет орган, что можно ездить на машине и что служба значительно сокращена, — все это создает у мирянина ощущение, что он вообще освобожден от обязанности соблюдать законы ритуала. Поскольку в разных консервативных приходах приняты очень разные нормы, а единого общего закона у консерваторов нет, то бороться с таким ощущением чрезвычайно трудно.
Ортодоксия и неортодоксальные течения
Между неортодоксальными течениями, с одной стороны, и ортодоксальными, с другой, сейчас существует нечто вроде дипломатического мира. Анафемы, столь принятые в прошлом веке, давно отшумели. Однако, само собой, под прикрытием учтивого расшаркивания идет борьба за умы людей или, по крайней мере, за посещаемость синагог.
Едва ли в ближайшем будущем положение существенно изменится. Реформисты не могут признать над собою власть Моисеева закона — иначе они перестанут существовать как реформисты. Консерваторы не могут отказаться от своих новшеств — иначе они сольются с ортодоксами. У обоих этих движений есть общенациональные учреждения: синагоги, иешивы, воскресные школы, вечерние школы, и каждое движение может похвалиться большим количеством приверженцев. Когда и где бывало, чтобы какое-либо движение или направление пожелало самоликвидироваться?
Разве ортодоксы могут поставить под сомнение свою вассальную верность Закону и признать консервативные или реформистские импровизации? В 19-ом веке, казалось, был момент, когда это вот-вот должно было случиться. Но ортодоксальный иудаизм выжил и оправился от ударов, нанесенных ему раскольниками. Отдельные люди, конечно, все время продолжали отпадать от ортодоксии. Отпадение это шло каскадом: от ортодоксов — к консерваторам, а от консерваторов — к реформистам. Но от этого ни консервативное, ни реформистское движение не разбухли, как, на первый взгляд, они должны были разбухнуть, ибо бунт против ортодоксии нередко переходил в безразличие, а безразличие — в ассимиляцию и потерю еврейской сущности. И, как ни странно, река ортодоксального иудаизма тоже не обмелела. Новую силу ему придали беженцы из гитлеровской Германии — и с тех пор оно ширится ничуть не хуже других течений. Сколько можно сейчас судить, все три основных направления иудаизма — во всяком случае в Соединенных Штатах — будут сохраняться еще долгое время.
