Теперь наступает очередь дежурного по бригаде.
— Капитан, заходите. Присядьте. Известно ли вам о сегодняшнем винтовочном выстреле за пределами лагеря? В нарушение данного мной приказа.
— Я… я слышал какой-то выстрел, — заикаясь от страха, говорит капитан, понимая, что он виновен, но не зная еще, в чем именно.
— Известно ли вам, кто стрелял? — вопрошает полковник и темнеет лицом, как грозовая туча.
— Я не знаю. Но тотчас выясню, если вы прикажете, сэр.
— Если я прикажу? Разумеется, я прикажу. Почему вы, черт побери, до сих пор ничего не узнали, сэр? В чем, по вашему, черт побери, заключаются ваши обязанности?
— Я не знал, что это моя обязанность, — бормочет виновный.
— Вам неведомо, сэр, что дежурный по лагерю отвечает за все непорядки в бригаде и во всей охраняемой зоне? Вам неведомо, кто отвечает за этот винтовочный выстрел?
— Я отвечаю, — говорит капитан, еще не поняв всего до конца, но сильно напуганный.
— Вот именно, сэр. При любом происшествии ваше дело немедленно выяснить все обстоятельства, обнаружить виновных, представить их ко взысканию. Когда вы услышали выстрел, надо было схватить виновника, посадить под арест и проследить, чтобы он был наказан. Вы не сделали этого, сэр. Из-за того, что дежурные по бригаде не знают и не выполняют своих обязанностей, я должен гонять день и ночь адъютантов. А вот адъютант, который работал сегодня за вас. Мистер Брейтон, сообщите теперь капитану имя виновного, а также и все остальное. Кстати, скажите мне, капитан, почему нашим людям нельзя стрелять из винтовок, когда им захочется?
— Мы должны экономить боевые припасы, сэр.
— Черт возьми! Мы должны экономить, бесспорно, но не в этом же дело! Главное то, что выстрел — сигнал тревоги, может значить встречу с противником. Если наши солдаты будут стрелять где попало, как мы узнаем о приближении врага? Без приказа командования никто не имеет права стрелять; разве что часовые, если на них нападают, это для нас вопрос жизни и смерти. Никаких исключений тут быть не может. Все, капитан. Можете быть свободны.
Бедняга дежурный, весь в поту, покидает палатку Картера. Небо грозно нависло над ним, как командир бригады; а земля изобилует чрезвычайными происшествиями; и за все он один в ответе.
— Кто стрелял, мистер Брейтон, и что там случилось? — спросил однажды полковник, когда адъютант вернулся в глухую полночь с расследования.
— Часовой в Девятом полку застрелил человека, сэр, ослушавшегося приказа.
— И правильно сделал (так-перетак!)! — восклицает полковник. — Девятый, я вижу, искупает свои грехи. За неделю убили двоих. Учатся (так-перетак!) воинской дисциплине. Как звать часового?
— Рядовой Генри Браун, сэр. Первая рота. Тот самый, которого наказали на прошлой неделе за недозволенный выстрел.
— Клянусь Юпитером, значит, он поумнел с тех пор и кое-чему научился. Знает, как исполнять караульный устав. Мистер Брентон, прямо с утра поезжайте в Девятый. Передайте полковнику, что я приказал представить при первой возможности в капралы этого Брауна. И завтра же объявить ему благодарность, пусть прочтут перед строем. Кто убитый?
— Рядовой Мэрфи того же полка. Ходил в Тибодо по отпускному свидетельству, сэр, и просрочил время. Наверно, был выпивши; у него в кармане нашли фляжку с виски.
— Тоже недурно, значит, умер счастливым, — засмеялся полковник. — Ложитесь спать, мистер Брейтон. Благодарю.
Несколько дней спустя, просматривая протоколы военно-полевого суда, назначенного им накануне, командир бригады разразился проклятиями:
— Идиоты! Тупые болваны! Ординарец, мое почтение майору Джексону, и чтобы он, — голос полковника перешел в рев, — прибыл ко мне немедленно.
В ожидании майора Джексона полковник испещряет пометками весь протокол.
— Черт побери, сэр! — так начался разговор. — Вот как, по-вашему, надо судить в военное время! Как председатель суда вы обесчещены, сэр, и я вместе с вами, потому что доверил вам этот пост. Слушайте, что я скажу. Солдат избил офицера, начальника караула; это тягчайшее преступление, подрывающее основы воинской дисциплины. Каков же ваш приговор? Три месяца гауптвахты с принудительной тяжелой работой по три часа в день. Детский лепет! Здесь пахнет расстрелом! Три года каторги с ядром на ноге — самое малое. Да ясно ли вам, сэр, что значит избить офицера, к тому же при исполнении служебных обязанностей? Полный развал дисциплины! Там, где нет почтения к офицеру, нет и армии! Вместо нее — толпа. Значит, вам непонятно, майор Джексон, что значит быть офицером. Вам чуждо сознание воинского достоинства. Я кончил, сэр. Можете быть свободны.
— Капитан, — говорит полковник старшему адъютанту, — приготовьте приказ, отменяющий приговор. И другой — майора Джексона, пока я в этой бригаде, не назначать впредь в состав суда.
Все в бригаде боялись Картера, от бестолковых дозорных до лейтенанта — начальника караула; от ротного командира до штабных адъютантов — его ближайших помощников и вплоть до начальников, равных ему по званию. Он до тонкостей знал свое дело, подмечал каждый промах, безошибочно разбирался в уставных статьях и приказах, в которых другие отчаянно путались; и столь усердно и яростно внедрял дисциплину, что все кругом трепетали. Если воспользоваться остротой лейтенанта Ван Зандта, он был вест-пойнтским быком в волонтерской посудной лавке. Все боялись его, но при этом глубоко почитали; похвалу от Картера и солдаты и офицеры бригады приравнивали к медали. А что еще удивительнее, погрязнув по уши в этом (на взгляд цивильных читателей) жестоком тиранстве, он умудрялся три раза в неделю писать нежнейшие письма одной прехорошенькой девушке.
Говоря о любви немолодого мужчины к совсем юной девушке, мы часто иронизируем. Считается, что, когда человеку под сорок, отметины прошлых амуров должны выступать у него на лице, как оспины, и он неизбежно будет смешон или даже жалок в своей новой нежной любви. Но натура Картера была столь вулканической, столь склонной к драме страстей, что я не решаюсь посмеиваться над его влюбленностью в Лили, пусть даже то будет не первый его роман, и даже не двадцатый. Если рассматривать страсть как стихийную силу, то ее и оценивать надо не по объекту, на который она направлена, а по интенсивности чувств. В данном же случае и предмет влюбленности Картера был, к его чести, выше всяких похвал. Несмотря на юные годы, мисс Равенел была самой разумной и самой сердечной женщиной из всех, встречавшихся Картеру в жизни, и любил он ее нежнее, чем всех остальных.
Долго оставаться вдали от нее он не мог. И как только он подтянул бригаду до уровня, хоть сколько-нибудь удовлетворявшего его солдатскую совесть, он испросил семидневный отпуск и отправился в город. С этой поездкой связано одно из важнейших событий в моем рассказе. Не одобряя его, я не стану входить в подробности. С первых шагов моего знакомства с мисс Равенел я возымел к ней симпатию и потому не могу согласиться с принятым ею решением выйти замуж за Картера, человека сомнительных качеств, который вполне способен сделать ее несчастной. Вместе с ее отцом я всегда отдавал предпочтение Колберну; вместе с ним я считал, что, хотя молодой человек по врожденной скромности и вследствие пуританского воспитания не проявил еще пока себя в полную силу, задатки у него превосходные. Однако Мисс Равенел, руководимая более чувствами, нежели разумом, отдала себя в руки Картера. Для нее, да, пожалуй что, и для огромного большинства женщин, пылкость мужской натуры, сказывающаяся в могучем сложении, смуглом лице, сверкающих черных глазах, и молодецких усах, исполнена непреодолимой магнетической силы.
Результатом недельного отпуска Картера явилась поспешная свадьба. Полковник был побуждаем тропическим жаром в крови, Лили же поддалась его страсти и настояниям. Сжимая ей руки и вперив в нее пламенный взор, он молил ее о согласии, убеждал, что ему будет горько идти в огонь и сражение, не зная наверное, что Лили навеки его. Что иное могла ответить она, как только склонить головку ему на плечо и в слезах согласиться? Сколько подобных же свадеб было сыграно в годы войны — урожай любви на кровавых полях сражений! Сколько нежных невест отказалось от сладости долгой помолвки, веселых покупок, возни с приданым, неспешной любовной игры ради того, чтобы броситься в объятия своих женихов за день или два до смертного боя! И солдаты-мужья простились с юными женами и не вернулись назад!
Отважные мальчики едут в бой;Как же нам быть,Ведь нам не забыть,Что они не вернутся домой!
И Лили вместе со всеми твердила этот грустный припев популярной песни, твердила, роняя слезы и забывая при том, что ее «отважному мальчику» было уже под сорок.
Доктор немало страдал, согласившись на свадьбу, но тоже поддался господствующему настроению. Для свадебных приготовлений, как и для свадебных путешествий не было времени. Их повенчал полковой священник за два дня до отъезда полковника, в присутствии доктора Равенела, миссис Ларю и десятка зевак, оказавшихся в церкви. Ни в тот год, ни позднее Лили, как ни старалась, не могла ясно припомнить свое венчание; оглушенная переизбытком чувств, она весь этот день говорила и действовала как в лунатическом сне. Те, кто видел ее в церкви, не приметили в ней никакого волнения, разве что лицо ее было словно застывшим и белым как мел. Казалось, невеста спокойна, отлично владеет собой. Но, отвечая громко и отчетливо на вопросы священника, она втайне тревожилась, уж не сошла ли она с ума. Она словно застыла: огонь ее чувств был в ледяной оболочке, вулкан на Северном полюсе.
