— Вот кто истинно благороден, — возразил доктор, имея в виду, что их молодой друг никогда ничего не сообщает о себе лично. — Вот кто отважен и вместе с тем скромен. Как видно, природные качества.
Лили слегка раздражали эти хвалы Колберну; Картер, конечно, был много лучше, но доктор о нем молчал. Она уже было хотела напомнить отцу, что Колберн сам отозвался о полковнике как о герое, но потом передумала, так как отец мог ответить, что полковник в своем письме ни словом не вспомнил о Колберне. На время, решила она, пока отец не избавится от своих предрассудков, она готова восхищаться своим Ахиллом одна. Хотя ее любящей нежной душе было грустно терпеть разногласия с отцом, день прошел для Лили отлично, в чтении — снова и снова — письма от полковника Картера и в мечтаниях о нем. Отцовский ответ полковнику был тоже прочитан не раз и подвергся таким переделкам в согласии с ее советами, что мог бы по праву считаться ее собственным произведением.
ГЛАВА XVI
Полковник Картер выигрывает бой; мисс Равенел — тоже
После победы при Джорджия-Лэндинг бригада обосновалась на зимних квартирах поблизости от небольшого луизианского городка Тибодо, населенного на добрую половину креолами. У меня нет ни места, ни времени, чтобы сообщать здесь в подробностях, как был разграблен весь этот богатый край, как владельцы плантаций бежали от северных вандалов, обрекая тем самым на разгром свои родовые гнезда, как негры расхитили брошенное имущество, а солдаты потом ограбили негров, и старинная мебель, столовое серебро, библиотеки исчезли как дым. Все это — вопросы общественной, а не частной истории. Если бы я сочинял книгу о временах полковника Картера и капитана Колберна, то, уж наверно, зарисовал бы уныло и обстоятельно, в лучшем стиле новейшей изобразительной прозы, извилистые рукава заболоченной дельты, бесконечные дамбы, бегущие по берегам друг против друга, плодородные пойменные земли в низине, плантации гнущегося на ветру сахарного тростника и охватившие пойму полузатопленные в болотах леса. Но я просто пишу историю жизни мисс Равенел и еще добавляю к тому три-четыре портрета ее родных и знакомых.
Чтобы вознаградить полковника Картера за отвагу в сражении при Джорджия-Лэндинг и как-то его компенсировать за не доставшуюся ему генеральскую звездочку, главнокомандующий экспедиционными силами предложил ему пост военного губернатора Луизианы с резиденцией в Новом Орлеане.
В своем нынешнем настроении (и учитывая свои планы на будущее) полковник принял с восторгом этот доходный пост. Чтобы скопить деньжат для женитьбы и жизни семейным домом, он и так уже делал попытки кое-что сэкономить, но, увы, ежемесячные полковничьи двести двадцать два доллара уходили бесследно. Теперь губернаторский пост сулил ему дополнительно несколько тысяч в год, и он решил их откладывать, чтобы обеспечить своей невесте все удобства и даже роскошь. Все сомнительное, предосудительное он изгнал из своего обихода. Любовь, завладевшая сейчас его сердцем, побеждала нечистых духов. Он объявил войну алкоголю; сперва отменил коктейль перед утренним кофе, потом абсент перед супом, виски в течение дня, вечерний пунш в офицерской компании; словом, остался с одним только грогом на сон грядущий, который обычно приготовлял себе сам.
— Когда женюсь, — твердил он себе, — постараюсь бросить и это.
Каждый свободный час он проводил теперь с Лили и доктором Равенелом. Если судить по счастливому выражению его лица и по всему разговору, это рожденное из любви моральное обновление не тяготило его. Человек светский (по крайней мере, считавший себя таковым) и недавний кутила, он ничуть не стеснялся случившейся с ним перемены и не смеялся сам над собой. Картер был человек прямой и стихийной натуры; страсть, владевшая им сейчас, была для него всепоглощающей страстью и потому очень скоро он стал считать, что никогда и не жил по-другому.
И у доктора тоже слабело его недоверие к полковнику: мало-помалу он стал уважать Картера, а значит, ценить. Вообще говоря, доктор не мог отвергать до конца, безвозвратно ни одного сколько-нибудь приличного человека, если тот нравился Лили. Правда, он был подвержен притом приступам ревности, довольно забавным, если учесть, что предметом ревности была его дочь.
— Тебе не кажется, папа, — сказала однажды Лили, — что, если бы я подружилась каким-то путем со святой Цецилией или святой Урсулой, ты непременно нашел бы у них недостатки? Ты всегда критикуешь моих друзей; я это помню с детства.
Доктор отвечал укоряющим взглядом; он не признавал справедливости этих слов. Кстати сказать, Лили ревновала его не меньше и была беспощадна к женщинам, посмевшим игриво взглянуть на ее отца. От одной только мысли, что доктору может понравиться миссис Ларю, что он может увлечься ею или — страшно подумать! — жениться на ней, Лили тяжко страдала. Если порой ей и думалось, что это было бы лишь воздаянием ей за своевольство, ибо она отдала свое сердце, не спросившись отца, то подобная мысль ничуть не смиряла ее. Не будем скрывать от себя, вдовушка время от времени делала глазки доктору. Верно, он был немолод, однако же интересен, и, кроме того, любое замужество все же лучше вдовства. Картер теперь был потерян, Колберн под Тибодо; новоорлеанских же кавалеров вовсе не стало видно. И потому миндалевидные, влажно-черные полусмеженные очи миссис Ларю все чаще игриво и обещающе косились на Равенела, от чего бедная Лили вся содрогалась в тайном тайных своей дочерней любви. А очи у миссис Ларю были необыкновенные. Только они на ее лице не подчинялись контролю рассудка и были столь выразительны, что скрыть их стремления было вне ее сил. То были два прелестные паучка, ткавшие у всех на виду свою паутину из слепящего шелка и хитроумной чувственности.
— Дьявольски хороша! И опасна, клянусь Юпитером! — говорил полковник в своей откровенной манере, и был недалек от истины. — Несколько лет назад она бы меня прикончила.
Доктор пока был спасен от подобной опасности появлением Колберна, который приехал из армии, чтобы провести с Равенелами десятидневный отпуск. Тотчас же очи мадам Ларю воспылали огнем — два костра, на которых он мог бы, пожелай он того, сжечь свою жизнь до белого пепла. Она не таила зла на него за былую обиду, да и в самом деле давно простила его. Миссис Ларю была незлобивым, бессердечным созданием: добродушная, эгоцентричная, к тому же отлично воспитанная, она никогда и ни с кем надолго не ссорилась, а тем более с мужчинами, проявляя, примерную выдержку и умея скрывать досаду. Колберн был удостоен интимной беседы (хотя не искал ее) и награжден перспективой победы (хотя нисколько к ней не стремился). Его повлекли по извилистым тропам на высокую гору и с нее показали обширные царства, которые станут навеки его, стоит только склонить колена и молвить: «Верую!» Колберн решил, что Мильтон напрасно не вывел своего Сатану в виде дамы французской крови из Нового Орлеана.
— Капитан Колберн, вы совсем не любите женщин, — заявила она однажды.
— Простите, но я отвергаю этот поклеп.
— Согласна, вам может понравиться какая-то женщина. Но женщина, как таковая, — весь женский пол — вас не волнует.
— Миссис Ларю, я впервые слышу подобный упрек. Теперь, когда вы разъяснили мне, в чем мой грех, я, пожалуй, согласен признать себя частично виновным. Вы вменяете мне в вину, что я не согласен увлечься первой попавшейся женщиной лишь потому, что она у меня под рукой.
— Да, хотя формулировка ваша груба.
— И вы утверждаете, что это меня порочит?
— Да, я нахожу, что это не по-мужски; я считала бы более достойным мужчины противоположную крайность.
— Черт возьми!.. — вскричал изумленный Колберн. — Значит, по-вашему… простите меня… Дон Жуан — идеальный мужчина.
— Разумеется, да. Не взыщите за откровенность. Я старше вас, я видела жизнь и имею законное право чуточку пофилософствовать. Ведь неспроста мужчина так тянется к женщине. Выбрав одну, он стремится быть с ней, по, потеряв ее, ищет другую. Вот я и считаю, что именно тот, кто, утратив одну, тотчас бежит за другой, он-то и есть изо всех настоящий мужчина.
Миссис Ларю долго ждала ответа от Колберна, но тот был слишком растерян. И вскоре он дезертировал с поля беседы, сказав:
— Миссис Ларю, ваши идеи слишком новы для меня, и я должен сперва их обдумать.
Ни чуточки не смутившись, она рассмеялась и сменила тему беседы.
Но не только миссис Ларю мешала бедному Колберну блаженствовать у Равенелов. Очень скоро он понял, что между мисс Лили и Картером создалась какая-то новая близость; быть может, это еще не помолвка, но единение чувств, замкнутый круг, связующий их и для него недоступный. Чувства Лили ему было легче читать, чем чувства полковника. Она с таким обожанием влеклась к своему герою, избежавшему только что смертельной опасности и венчанному воинской славой в пламени битвы, что далеко не всегда могла (а иной раз и не старалась) скрыть свой восторг. Она никогда не выказывала своих чувств на словах; это было бы невозможно при ее крайней застенчивости; но порой ее взгляды, шедшие из самых глубин ее нежной души, были как откровение. Когда она попросила Колберна рассказать ей подробно о бое при Джорджия-Лэндинг, он без труда угадал, о чем она хочет услышать. Чтобы ее порадовать, он сделал полковника Картера главным героем сражения, ярко нарисовал ей, каким пылким он был в атаке и каким сдержанным после победы, как уверенно он сидел на коне и как взмахивал саблей, отдавая приказы. Конечно, наш капитан, как всегда прямодушный, был только рад рассказать о своем первом сражении и от души гордился своим командиром. И все же, несмотря на неизменную ласковость доктора и развлекавшие его (а порою смущавшие) беседы с миссис Ларю, Колберну было на этот раз грустно у Равенелов.
