Выразительную картину переплетения «сущностей эпох» являет посткоммунистическая Россия. На материале нашей сегодняшней причудливой жизни можно плодотворно изучать этот важнейший для понимания исторического процесса феномен…
1830-е годы были неким промежуточным периодом русской истории. В эти годы мучительно изживалась декабристская традиция, понимаемая широко, не сводящаяся к практике тайных обществ. Слишком сильна была экзистенциальная инерция. Чтобы преуспеть в новую эпоху, недостаточно было желания приспособиться к ней, искреннего старания в нее вжиться. Необходимо было проникнуться сущностными тенденциями не просто сегодняшнего дня, но дня завтрашнего.
Это был совершенно особый процесс. Пушкину и Чаадаеву, например, это не удалось. 1836–1837 годы – годы их катастрофы – очевидно, и обозначили реальный перелом времени. Их мощный творческий импульс, как, впрочем, и у Баратынского, и у Вяземского, был результатом этого сложнейшего и драматического процесса – попыток примирения и вживания на уровне рацио и яростного сопротивления опасности перерождения на уровне глубинном. Жизнь в «чужом времени» бывает мучительна, но плодотворна…
Чтобы выжить и преуспеть, чтобы стать героем времени, отнюдь недостаточно самой искренней мимикрии. Нужна органическая мутация.
ГЕРОЙ МУТАЦИИ
Люди, концентрирующие в себе суть новой эпохи, совершенно не обязательно принадлежат хронологически к поколению, именно в эту эпоху вышедшему на историческую арену. Они могут по возрасту принадлежать к эпохе прошлой, но ярко олицетворять тенденции наступивших времен.
Фаддей Венедиктович Булгарин был именно такой фигурой. Родившись в 1789 году, то есть принадлежа хронологически к поколению Михаила Орлова, он до поры и жил жизнью этого поколения. Сын польского мятежника, участника восстания Тадеуша Костюшко (Булгарин и был назван в честь великого инсургента – Фаддей есть русифицированное Тадеуш), сосланного и разоренного, Булгарин, тем не менее, воспитывался в Сухопутном кадетском корпусе в Петербурге, стал офицером Уланского полка, шефом которого был цесаревич Константин, сражался с Наполеоном в 1807 году, получил орден, был ранен, в 1808–1809 годах дрался со шведами. Храбрый и умелый кавалерийский офицер мог сделать скромную, но достойную карьеру в войне 1812 года и заграничном походе, мог оказаться – вспомним семейную традицию! – в среде будущих заговорщиков. Этот вариант подтверждается и дальнейшими событиями – стихотворный памфлет на цесаревича, отсидка в Кронштадтской крепости, перевод в провинциальный драгунский полк, новый скандал, отставка с волчьим билетом…
Оставшись без всяких средств к существованию, впавший в полную нищету Булгарин возвращается в Польшу – в герцогство Варшавское, созданное Наполеоном, тогда союзником России, вступает в Польский легион французской армии, сражается в Испании, за храбрость в сражениях в Германии получает чин капитана и орден Почетного легиона… Перед нами отважный кавалерийский офицер, одушевляемый, как и многие поляки, воевавшие под знаменами Наполеона, мечтой о возрождении Польши.
После краха Наполеона Булгарин возвращается в Петербург, довольно быстро входит в литературную среду либерального толка – Рылеев и Александр Бестужев его приятели, Грибоедов – близкий друг. Пушкин с уважением отзывается о его критической деятельности. Есть свидетельство, что 14 декабря он пришел на Сенатскую площадь и кричал «Конституцию!», а вечером оказался в квартире Рылеева, где за чаем ждали ареста несколько активных мятежников. Рылеев мягко отправил его домой. Вскоре на него был подан донос, и только дружное отрицание арестованными декабристами его причастности спасло Булгарина от Сибири…
Если бы несчастный случай прервал в это время жизнь Фаддея Венедиктовича, вряд ли кто-либо, кроме узких специалистов, вспоминал его. Подлинный Булгарин, совершивший прорыв в новую эпоху, воплотивший в своем политическом поведении и литературной работе существенные ее черты, начался именно после поражения его друзей-заговорщиков, равно как и поражения тех «сильных персон», той генеральской группировки, что способна была принципиально изменить положение в России и создать ситуацию, в которой просвещенческие, антидеспотические настроения Булгарина могли привести его к активной общественной деятельности вполне прогрессивного толка и составить ему в потомстве репутацию, совершенно отличную от реально существующей. Новая эпоха ставила людей перед роковым выбором. Люди пушкинского круга остались равны себе, даже когда пытались измениться. Булгарину по особым свойствам его личности удалось органично вжиться в новую эпоху.
Этот процесс требовал радикальной переоценки ценностей. Дворянство как общественный авангард агонизировало. 14 декабря было отчаянным арьергардным боем этой группировки. Массовое – в масштабах того времени – сознание отворачивалось от сословного принципа. На смену «литературным аристократам» в качестве властителей дум шли купец Николай Полевой и безродный интеллектуал Белинский.
Если Пушкин до конца жизни настаивал на своем «шестисотлетнем дворянстве», то Лермонтов, человек промежуточного стиля, искал предков в Испании и Шотландии, а Гоголь и Достоевский вообще никак не обозначали свою сословную принадлежность – кроме ситуаций чисто формальных.
Пушкинский Петербург медленно, но неуклонно и психологически напряженно дрейфовал в сторону Петербурга Достоевского. И Фаддей Венедиктович Булгарин был одним из «капитанов» этого дрейфа. Родовитый шляхтич, он решительно отсек эту составляющую своей личности и сделал все возможное, чтобы стать «своим» для самого широкого – насколько это было тогда возможно – читателя. Выпущенный им в 1829 году роман «Иван Выжигин», герой которого – человек из низов – после бесчисленных приключений и мытарств делает карьеру и становится одним из столпов общества, читали мелкие чиновники, мещане, купцы, грамотные лакеи и дворовые. Пушкин, бестрепетно глядя в лицо трагедии, повествовал о социальной и экзистенциальной катастрофе сильного и умного человека, о поражении той человеческой общности, которая могла просвещенностью и представлением о чести предотвратить грядущие катаклизмы. Он обращался к тому меньшинству, которому была внятна проблематика этого уровня. Булгарин же давал своему бесхитростному массовому читателю надежду, право на мечту.
Если Белинский был – по принятой терминологии – революционный демократ, то Булгарин – консервативный демократ. Это была та самая народность, о которой толковал Уваров. Хотя на уровне человеческом они с Булгариным и не ладили.
На рубеже 1820–1830-х годов и возникает «классический Булгарин», одним из фундаментальных жанров которого стала «записка» в политическую полицию – III отделение Его Императорского Величества канцелярии – то, что в пушкинском кругу называли доносом. Записки Булгарина в III отделение составили интереснейший том «Видок Фиглярин», подготовленный А. Рейтблатом (М., 1999).
Однако собственно доносительство составляло лишь малую и отнюдь не самую важную часть этого огромного массива текстов. Суть была в другом – в новом стиле взаимоотношений с властью. Записки Фаддея Венедиктовича – как информационные, анализирующие общественное мнение, так и концептуальные по принципиальным вопросам – опосредовано, через Фока, а затем Дубельта, доходили до Бенкендорфа, а через него до императора.
Булгарин сделал то, на что не мог пойти Пушкин, – изжил в себе предрассудок дворянской чести. И органично вошел в новую эпоху.
Все здесь сказанное вовсе не есть реабилитация Булгарина. Он был способен и на подлость, мстителен, скандален, корыстолюбив. Но не в этом суть Булгарина как явления. Петербург новой эпохи 1830–1840-х годов немыслим без него.
КАК ЗАКАЛЯЛСЯ ДУХ
Когда в начале 1840-х годов Булгарин написал безусловный донос на журнал Краевского «Отечественные записки», обвиняя его в стремлении «возбудить жажду к переворотам и революциям», главным сотрудником и идеологом журнала был уже Белинский.
Каждая эпоха многослойна. Лермонтовская формула «герой нашего времени» справедлива лишь по отношению к определенной общественно-социальной группе. Булгарин был одним из героев последекабристской эпохи, Белинский – другим, сам Лермонтов – третьим.
«Век шествует путем своим железным», – с горечью писал в тридцатые годы Баратынский. Новые времена представлялись ему торжеством меркантильности, душевной сухости, духовной приземленности.
Это было горькое мироощущение человека, чья внутренняя цельность насмерть закрепила его в своем времени.
Между тем одна из важнейших групп нового поколения демонстрировала такую истерическую напряженность интеллектуального и любовного переживания, такие экзистенциальные борения, какие показались бы людям пушкинского круга чистым сумасшествием.
