В середине пятидесятых годов, в начале царствования Александра II, Николай Милютин, сделавший, сжав зубы, солидную, но вовсе не блестящую карьеру петербургского бюрократа, служил по Министерству внутренних дел. Министром был граф Ланской, отнюдь не сторонник эмансипации.
Но умное и корректное влияние Милютина совершило некое чудо – Ланской проникся идеей реформы и стал выдвигать своего помощника вопреки явному неудовольствию императора, публично заявившего:
«Этот Милютин давно уже имеет репутацию красного, за ним нужно наблюдать».
И этого «красного» Ланской предложил на пост товарища министра внутренних дел – замминистра, по нынешней терминологии. «Можешь ли отвечать за него?» – спросил Александр министра. И бывший мастер масонской ложи, бывший член декабристского «Союза благоденствия», превратившийся в классического николаевского бюрократа, семидесятилетний Ланской ответил: «Как за себя!»
Ставший «временным» товарищем министра внутренних дел (он так и не был утвержден окончательно), Николай Милютин сделал блестящий ход. Осенью 1857 года литовское дворянство обратилось к императору с просьбой освободить крестьян без земли. Это был путь к катастрофе. Но воспользовавшись этим прошением как поводом, Милютин инициировал один из решающих документов – рескрипт 20 ноября 1857 года, в котором царь поручал виленскому губернатору созвать дворянский комитет для составления положения об улучшении быта крестьян. К рескрипту прилагался циркуляр министра внутренних дел… И то и другое было дело прежде всего Николая Милютина. Это деликатное выражение «улучшение быта крестьян» было немедленно воспринято как сигнал к началу реформ. Именно этот рескрипт историки считают отправной точкой великого поворота.
Вполне овладев приемами бюрократической интриги, Милютин сумел заручиться поддержкой либерального кружка великой княгини Елены Павловны, вдовы великого князя Михаила Павловича, и великого князя Константина Николаевича, младшего брата императора.
Разумеется, крестьянские волнения, постоянный страх перед пугачевщиной, растущее влияние в обществе Чернышевского и его единомышленников сыграли свою роль. Но все это, вместе взятое, не смогло бы одолеть сопротивление консерваторов, в котором вязла и воля монарха, если бы не энергия, решительность и хитроумие группы бюрократов, сумевших отодвинуть в сторону тридцатилетний период николаевского царствования и вернуться к идеалам эпохи 1810–1820-х годов.
Именно Николай Милютин, пользуясь всем арсеналом бюрократических ходов, после смерти Ростовцева сумел нейтрализовать нового председателя комиссии графа Панина, вознамерившегося перечеркнуть все, что было сделано при Ростовцеве. Именно Милютину удалось отстоять идею освобождения с землей и право на самоуправление.
Закаленный борец за свободу крестьян, декабрист-эмигрант Николай Тургенев, восторженно приветствовал из Англии подвиг Милютина. Именно в людях милютинского типа видели старые декабристы истинных продолжателей своего дела…
ЧЕЛОВЕК КОМПРОМИССА
Если братья Милютины были целеустремленными борцами за переустройство России, то в их поколении существовал несколько иной тип людей, игравший, однако, не последнюю роль в происходящем, – людей, своим конформизмом и лояльностью ко всем противоборствующим сторонам смягчавших остроту ситуации и делавших ее приемлемой для высшей власти.
Наиболее характерной в этом отношении фигурой был Петр Александрович Валуев, родившийся в один год с Николаем Милютиным (1818), бюрократ-аристократ, смолоду принадлежавший к околопушкинскому кругу, женатый на дочери Петра Андреевича Вяземского. Николай Милютин был потрясен смертью Пушкина. Валуев был первым, кто сообщил о дуэли и ранении Пушкина Жуковскому и постоянно бывал на квартире умирающего поэта.
Начав свою значительную петербургскую карьеру в Министерстве государственных имуществ, Валуев в разгар реформ занял важный пост управляющего делами Комитета министров, а затем стал министром внутренних дел. Валуева точно охарактеризовал в воспоминаниях все тот же Дмитрий Милютин:
«Валуев имел наружность внушительную: высокий рост, стройный стан, приятные черты лица; он отличался изящными формами, держал себя с большой важностью и был очень занят собой; особенно же он старался блистать красноречием. Речь его всегда была вычурна, округлена, переплетена цитатами на разных языках; как будто он говорил не иначе как подготовленными фразами. ‹…› В сущности это был человек с разносторонним образованием и европейской культурою (чем отличался от большей части наших государственных людей), но с односторонним кругозором. Его воззрения, политические и государственные, всего ближе можно назвать аристократическим доктринерством. Сочувствовал он, например, английским учреждениям. ‹…› Аристократическая же, или, точнее, помещичья партия имела полное основание рассчитывать на Валуева для осуществления своих видов».
Николай Милютин, несмотря на вполне лояльное отношение к нему нового министра внутренних дел, счел нужным подать в отставку. Валуев окружал себя людьми с точки зрения реформ довольно сомнительными. Однако он – после того как крепостное право было отменено и кончилась эпоха «бури и натиска», – играл свою немаловажную роль. Его осторожное и гибкое поведение можно сравнить с легендарным морским приемом, когда на бушующие волны выливают ворвань, чтобы, воспользовавшись мгновенным затишьем, совершить необходимый маневр. Проводя военную реформу, ломая устоявшуюся традицию комплектования русской армии и управления ею, Дмитрий Милютин и сам прибегал к услугам Валуева. И тот шел ему навстречу.
В тексте Милютина есть одна фраза, которой он не придал значения, а она чрезвычайно важна – это утверждение о симпатиях Валуева к английской системе организации власти. «Английским учреждениям» «сочувствовали» Пушкин и Михаил Орлов, Николай Тургенев и многие либералы декабристской эпохи, что, в свою очередь, восходило к конституционным традициям русского XVIII века.
Все это говорит о том, что реформы 1860-х годов, несмотря на их «европейскость», имели вполне основательные корни в истории русской реформаторской мысли. Беда их была не в новизне и отчужденности от почвы, а в катастрофической запоздалости…
Валуев в гораздо большей степени, чем Николай Милютин, принадлежал к николаевской бюрократии, но такие люди были совершенно необходимы как некий буфер между радикалами (Ростовцев, братья Милютины) и находившимися в состоянии злобной истерии крайними консерваторами. Ибо нет ничего опаснее в политике, чем категорическая очерченность противостоящих позиций.
Разумеется, картина предреформенного и пореформенного русского общества – даже если исключить огромную крестьянскую массу с ее совершенно особыми представлениями и настроениями, – далеко не сводилась к столкновению бюрократических групп. Но это был тот слой, который владел соответствующей технологией и обладал реальной властью.
АВГУСТЕЙШИЙ РЕВОЛЮЦИОНЕР
Разумеется, ключевую роль в головоломном по своей сложности и рискованности процессе модернизации имперской системы, за которой неизбежно следовала экономическая модернизация, играл выбор самодержца. А выбор самодержца в подобной ситуации в значительной степени зависел от «агентов влияния». Николай I при всей своей брутальной самоуверенности не решился на реформы, потому что на этот путь его толкал – и весьма осторожно, – только Павел Дмитриевич Киселев. «Агентов влияния», близких к трону в пятидесятые годы, было значительно больше. Тут надо, конечно, упомянуть Жуковского, который, вопреки школьному представлению, отнюдь не был столь уж наивен и прекраснодушен. Он сделал все от него зависящее, чтобы, путешествуя по Сибири в 1837 году, наследник встретился с большой группой умеренных декабристов и убедился, что они вовсе не чудовища, а вполне вменяемые и разумные люди.
Но особо нужно остановиться на человеке поистине замечательном – великом князе Константине Николаевиче.
На исходе декабристской эпохи – в 1830 году – Пушкин сказал великому князю Михаилу Павловичу: «Вы, Романовы, все революционеры». Он имел в виду «бюрократическую революцию» Петра I и его потомков – отстранение от государственных дел старинного, укорененного в русской почве дворянства, что было, по его мнению, чревато тяжкими катаклизмами. Но с гораздо большим основанием и с менее парадоксальным смыслом мог он обратить эти слова к племяннику Михаила Павловича.
Сразу после смерти Николая I, управляя морским министерством, тридцатилетний великий князь обозначил свою государственную позицию ошеломившим чиновничий мир приказом – в декабре 1855 года, – которым он потребовал от своих подчиненных «не лгать» в отчетах. Для системы, державшейся на фальсифицировании реальности, это была именно революционная акция.
