как узники берут хлеб со ступеней церкви и едят его, они не стали их останавливать. Никаких объявлений или листовок, запрещающих подкармливать евреев, не появлялось. Интересно, думала Кристина, это потому, что в охранниках еще осталось что-то человеческое, или они просто понимают, что не смогут помешать милосердию? Нельзя же арестовать весь город.
Когда похолодало и небо сделалось по-зимнему серым, Кристина с Марией с помощью мутти и мальчиков сняли дверцы с кухонного буфета и приколотили их к оконным проемам на фасаде дома. Они надеялись, что вкупе со ставнями и толстым слоем одеял, завешивающих окна изнутри, это поможет защитить дом от мороза и снега. До войны мягкие белые покровы на крышах и ветвях деревьев после первого снегопада обычно дарили Кристине чувство умиротворения. Зима казалась временем размышлений, тихого медленного очищения перед бурным весенним возрождением. Но в последнее время, особенно в этот год, снег отражал ее душевное состояние — был сухим и холодным. Из-за ледяного савана все представлялось скучным и безжизненным, как темно-серая гравюра с изображением вымершей деревни.
Никаких вестей от отца не приходило, и запас прочности у мутти начал иссякать: она снова отказывалась от еды. Кристина опекала ее как больное дитя, за каждой трапезой следила, чтобы мать доела свою порцию. Бедняжка ома старалась скрывать душевную боль, но ее неуемное горе было очевидным: она оплакивала своего мужа, с которым прожила столько лет. Мария, унаследовавшая от матери силу характера, сносила невзгоды как будто легче, чем Кристина, но на лице ее то и дело застывало напряженное беспокойство, особенно когда она думала, что ее никто не видит. А вот Карл и Генрих, судя по всему, принимали лишения без особого надрыва, наверно потому, что по малолетству не помнили благополучной жизни.
На протяжении зимы крики и понукания конвоиров, сопровождавших колонну с еврейскими арестантами, становились все злее, по временам слышались выстрелы, эхом отдававшиеся на узких улицах. Услышав стрельбу, Кристина и ее домочадцы прерывали свои дела и с тревогой переглядывались. После долгого рабочего дня на аэродроме узников принуждали сгребать снег, а конвоиры в гнусную погоду лютовали еще больше. Чем холоднее становилось, тем чаще Кристина замечала у белых сугробов вдоль дороги бордовые островки запекшейся крови — места казни «преступников», виновных лишь в том, что они спотыкались, падали или переговаривались. Это сводило ее с ума.
К концу зимы запасы еды у Бёльцев стали истощаться, и мутти приняла решение больше не подкармливать арестантов. В погребе остались лишь пара фунтов картошки, немного тощей моркови, мешок сушеных яблок и две банки сливового повидла. Маринованные яйца закончились, а сезон кладки яиц у кур ожидался только через два месяца. Муку и сахар в город не завозили, и пекарня закрылась. Большинство остальных магазинов тоже не работали — торговать было нечем. Семена овощей сделались на вес золота — вот уже два года их нигде не продавали. Рассчитывать приходилось лишь на те, что остались с прошлого лета. Уголь и древесину объявили национальным достоянием, и нехватка топлива для приготовления пищи и обогрева стала ощущаться как никогда. К концу марта правительство урезало нормы выдачи продуктов вдвое. Теперь граждане рейха заботились только о пропитании, и все время и усилия уходили на то, чтобы раздобыть еду.
Чаще прежнего Кристина думала о жителях больших городов. Как они сводили концы с концами без консервированных и сушеных овощей, кур и маринованных яиц? Даже здесь, в сельской местности, где большинство привыкло питаться с огорода, ходили слухи, что некоторые люди отправляются в поисках еды в лес, выкапывают коренья и собирают ягоды, дерутся за грибы и орехи. Леса почти целиком вырубили, олени и кролики давно перевелись. Говорили, будто бы кое-кто питался грызунами. И хотя торговля на черном рынке каралась смертной казнью, когда долгая зима уступила место сырой весне, поползла молва о женщинах, меняющих свадебные платья на сахар, одеяла и подушки на молоко и яйца, или, от полного отчаяния, продававших себя офицерам за сигареты или кофе, за которые потом можно было выручить буханку хлеба или бидон молока, чтобы накормить голодных детей.
Кристина и ее родные считали дни до того момента, когда можно будет приступать к посадкам в огороде. Но весь апрель дождь лил как из ведра, по улицам бежали реки черной от копоти и пепла воды, а земля в саду превратилась в жидкую грязь. К счастью, куры, выжившие благодаря червям, насекомым, сорнякам и траве, начали нестись, и Бельцы с наслаждением ели на завтрак яйца. Куры приносили по полторы дюжины яиц в день, каждому члену семьи доставалось по меньшей мере два, и Кристина стала оставлять для заключенных вареные яйца на ступенях церкви.
Через месяц наконец наступила ясная погода, и солнце прогрело и высушило землю. Разлитый в воздухе аромат сирени смешивался с затхлым запахом мокрых развалин. Погода благоприятствовала сельскохозяйственным работам, но кроме полей на ближайших окраинах города, сотни акров плодородной земли долины оставались невозделанными. Пожилые фермеры и жены фронтовиков, использовавшие труд военнопленных, неохотно отправляли их на работы в дальние поля, не желая терять единственных помощников из-за налета тейффлегеров. Их держали возле дома и поручали ухаживать за огородом и ходить за животными. К концу августа некоторые военнопленные, прослышав, что русские освободили их страны, сбежали домой.
Не говоря ничего матери, Кристина решила навестить фрау Клаузе в надежде заполучить еще одного петуха, чтобы пополнить сокращающуюся стаю кур. Если выйти пораньше, можно не опасаться воздушного налета по крайней мере пару часов. Появление нового петуха не только принесет семье в скором времени цыплят и много куриного мяса на следующую зиму, но и просто всех порадует. Кристина с удовольствием предвкушала, как заулыбается мать, когда она войдет в дом с большой пестрой птицей в руках. Направляясь вниз по улице, девушка впервые за долгие годы почувствовала душевный подъем.
Но когда она увидела колонну заключенных, шедших ей навстречу, сердце ее упало. Она-то думала, что переждала то время, когда несчастные проходят по ее улице, и теперь бранила себя за то, что не встала раньше. Эсэсовцы, как всегда, шли позади и высматривали, не нужно ли подхлестнуть одного из узников. Девушка знала, что они не преминут остановить всю процессию, чтобы наказать нарушителя выстрелом в затылок или ударами приклада. От этой мысли ей стало дурно.
Позади первой группы арестантов пожилой фермер погонял упряжку волов, тащивших через перекресток телегу с
