темный след, упал лицом вниз. Конвоир пихнул его прикладом в бок и криком велел вставать. Не произнося ни звука, несчастный свернулся на земле, а солдат продолжал наносить удары по плечу, по бедру, по ребрам. Наконец арестанту удалось кое-как подняться на колени, и он с трудом оперся на дрожащие руки, силясь встать. Кристина схватила мальчиков за плечи, развернула и повела в дом. Мутти встретила их у двери.
— Что там? — спросила она, бросая взгляды за плечо Кристины, когда заводила сыновей внутрь.
— Заключенные евреи, — тяжело дыша, ответила девушка. — Они будут восстанавливать аэродром.
— А почему солдат бьет одного из них?
— Потому что тот упал, — проговорила Кристина.
— Бьет за то, что он упал?
— Ja, бедняга рухнул на землю, и не представляю, что бы случилось, если бы он не встал.
— Но ведь заключенные нужны им для работы?
— Не знаю, — Кристина плакала.
Мутти обняла дочь, глаза ее увлажнились. Кристина понимала, что мать догадывается, о чем она думает. Исаак скорее всего тоже находился там, откуда пригнали этих истощенных полуживых людей.
С тех пор изможденные арестанты проходили мимо дома Кристины два раза в день, в семь утра и в семь вечера — нацисты проявляли сугубую организованность и пунктуальность. В первую неделю мрачное шествие трижды захватило девушку врасплох — дважды по пути домой из продуктовой лавки и один раз во время работы в саду. После четвертого раза она намеренно стала оставаться дома, когда вели заключенных, — шила, делала уборку или играла с младшими братьями — что угодно, только бы не думать о том, что происходило у дверей дома. Видеть узников было нестерпимо, сердце Кристины уже и без того разрывалось от ужаса и потрясений. Пепельные лица преследовали ее в кошмарных снах.
Невозможно было представить, чтобы эти ослабевшие люди могли работать по двенадцать часов в день, не говоря уже о том, чтобы ходить каждый день на аэродром и обратно. Если один из заключенных отставал, конвоиры ударами дубинки или приклада заталкивали его назад в строй. Кристина не могла постигнуть смысл подобного варварства. Это же обычные люди: мужья, отцы, братья и сыновья, точно такие, как ее отец и дедушка. И как ее младшие братья, которые однажды тоже станут мужчинами, если только бомбы союзников, тейффлегеры, голод или болезнь не сведут их в могилу раньше. Она думала об отце: если он находится в русском плену, неужели с ним обращаются точно так же? Неужели и он так же немощен и только и ждет, когда кто-нибудь положит конец его страданиям? Сколько человек может протянуть в таких адских условиях? Кристина молилась о лучшей участи для отца.
Через некоторое время мутти, вопреки тому, что говорила раньше об их бессилии перед нацистскими порядками, согласилась со старшей дочерью: необходимо что-то сделать в помощь несчастным. Ведь прежде, еще до того, как ввели продовольственные карточки, мать всегда охотно делилась едой с нуждающимися: носила пфлáуменкухен больному отцу герра Вайлера, апфельторт[61] — фрау Мюллер, когда у той умер муж, суп из бычьих хвостов — герру Блуму, который всегда был «немного не в себе». В те времена, когда они могли позволить себе заколоть свинью, сварить ее на заднем дворе в котле на костре и сделать ливерную колбасу и сосиски, мутти отправляла Кристину и Марию разносить пожилым соседям метцельсуп — свиной бульон в маленьких жестяных банках. В детстве Кристина постоянно слышала от матери, что «так заведено» — помогать нуждающимся.
— Думаю, мы можем откладывать несколько ломтей хлеба в неделю, — размышляла мутти, — несколько вареных яиц, может быть, даже немного яблок или картошки.
Яблоки сушились в погребе — нарезанные ломтиками и нанизанные на бечевку, свисали с потолка, как рождественские украшения.
— Заключенных проводят вдоль стены церковного двора, — рассуждала Кристина. — В это время конвоиры находятся по другую сторону строя. Если завернуть хлеб и яблоки в старые газеты, подписать «еда» и оставить свертки на ступенях, то те, кто пройдет ближе всех, смогут незаметно взять их.
— Но если над нами нависнет опасность, — строго глядя на Кристину, сказала мутти, — или мы не сможем делиться едой, я тут же прекращу это.
Кристина встала на табуретку, чтобы повесить бечевку с яблоками.
— Я вынесу свертки ночью, за час или два до рассвета, никто меня не увидит.
Мутти застыла, нахмурившись, словно размышляла над этим; ее рука, державшая другой конец веревки, зависла в воздухе.
— А что будет, если нас заметят?
— Нас арестуют, — Кристина взяла у матери конец веревки, привязала связку на гвоздь и спрыгнула на пол. — Именно поэтому пойду я, а не ты.
— Не знаю… — проговорила мать. — Стоит ли так рисковать…
Кристина положила ладонь на ее руку.
— Как мы сможем спокойно спать, если останемся в стороне?
Глаза мутти повлажнели, и она накрыла своей ладонью руку Кристины.
— Ты права. Может быть, кто-нибудь будет так же добр к твоему отцу.
На следующее утро, после того как Кристина под покровом темноты выскользнула на улицу и оставила свертки с едой на ступенях церковного двора, они с матерью не открыли ставней, чтобы можно было выглядывать из окна незаметно для конвоиров. В урочный час женщины молча и едва дыша стали смотреть между крашеными деревянными досками, ожидая, когда заключенных поведут по улице. Наконец появился первый ряд бледных лиц. Мутти прикрыла рот рукой.
Один из узников бросил беспокойный взгляд через плечо, проверил, не видит ли его охранник, и схватил сверток. Мать тихо ахнула. Сердце Кристины выпрыгивало из груди. Арестант мгновенно развернул хлеб и засунул газету в брюки. Он несколько раз жадно откусил от ломтя и, быстро жуя, передал кусок идущему рядом товарищу. Конвоир с винтовкой на плече двинулся вдоль колонны по противоположной стороне, приближаясь к тому ряду, которому достался хлеб. Кристина в страхе схватила мать за руку. Но ломоть уже исчез — четыре человека разделили его прежде, чем эсэсовец успел что-нибудь заметить. Заговорщицы слабо улыбнулись друг другу.
Через несколько дней до Кристины дошли слухи, что другие женщины тоже оставляли еду на пути следования колонны. Поразмыслив, они с матерью решили принять толки на веру, потому что даже если конвоиры и видели,
