Почему скрываешь правду? Все слова твои ложь.
Как ты мог предать нас?
Как ты мог?
Почему ушел и не стал бороться?
Все ли с тобой в порядке?
А в порядке ли я?
Помнишь ли ты обо мне?
Потому что я начинаю вспоминать…
Я хоть раз тебе снилась?
Ведь ты снишься мне каждую ночь…
Ты скучаешь?
Потому что я скучаю…
Теперь я ощущаю себя тихим наблюдателем. Боясь спугнуть его откровенность. Мир буквально за сутки развернулся на сто восемьдесят градусов. Ник жаждет общения. Пусть и не совсем в человеческом виде. Это непривычно и странно одновременно, потому что не укладывается в привычные рамки его холодного характера.
И я задаю себе последний вопрос: может, для нас еще не все потеряно?
Ник ловит собственный взгляд в отражении, через Эхо глядя прямиком на меня. Я разрываю связь. Отворачиваюсь к окну и прижимаюсь к стеклу лбом, чтобы успокаивающий холод вытянул из головы шальные мысли.
Эхо искрит.
Как будто рядом поместили два магнита, которые тянутся друг к другу, но не могут соприкоснуться. И хочется открыть свои — его — глаза, посмотреть, как там поживает новая вселенная. Наверное, подобное ощущали астрономы, когда смогли заглянуть за пределы галактики.
Желание узнать, что Ник делает, почти равное по силе тому, как рука современного человека каждую свободную минуту тянется к смартфону, настойчиво зудит внутри. Всего лишь проверить, все ли в порядке.
Когда я снова открываю Эхо, Лавант разглядывает исколотое звездами небо. В отражении лица не видно, но можно увидеть шею, треугольный ворот пуловера, скрывающий ключицы и притягивающий взгляд. Почти гипноз. Только добровольный.
Мне кажется, что за эти недели я настолько хорошо изучила его, что могла бы нарисовать портрет даже с закрытыми глазами.
Ник снова берет газету и, прислонив к стеклу, пишет: «Опять исподтишка мной любуешься?»
«Мечтай», — ломано вывожу я, стараясь, чтобы «прозвучало» как можно грубее. А потом медленно сползаю вниз, подтягивая ноги и упираясь коленями в спинку впереди стоящего сидения.
Ник чертит в уголке улыбку и добавляет: «А не боишься? Я ведь и нарисовать через Фантом могу».
Я порываюсь написать «Рискни», но где-то на уровне подсознания срабатывает предупреждение, что мы сворачиваем на очень узкую дорожку, ведущую в такие глубокие топи, попав в которые уже нет обратного хода. И понимаю, что не хочу останавливаться.
«Провоцируешь?»
Я снова чувствую тот самый азарт, что зажигал меня в ночь, где мы во сне были вместе.
«Пытаюсь держать планку, — отвечает Ник, неожиданно добавляя: — Но становится все сложней».
К лицу приливает жар. Как у него получается вести себя так, словно ничего не изменилось, не говорить ничего особенного, но при этом точно попадать в ноты сумасшедшей мелодии, которую отбивает мое сердце?
«Кстати, ты понравилась Кларе, — пишет Ник после недолгого молчания. — А ей на самом деле мало кто нравится».
Я вижу в отражении, как, глядя в окно, он улыбается. В который раз за последние сутки, и подозреваю, сам не замечает этого. А потом снова слышу хриплый шепот тёти Артура, на ухо, на прощание: — Ты можешь считать, я не в свое дело лезу, девочка, но Ник с детства такой. Не обижайся. Либо он отдаёт всё, либо просто не обращает внимания. С ним трудно, но если человек ему дорог, он жизнь за него готов положить. Пусть мальчик и не нашей крови, но для него тоже важна la famiglia**.
— Да, парни. Знаю, — я отвела глаза в сторону, рассматривая зазубрины в дверном полотне. Легкая ладонь опустилась на мое плечо, сжав его.
— По-моему он более, чем предельно дал понять, что считает семьей и тебя.
В груди приятно тянет, когда я вспоминаю её слова и ночь, где мы были вместе. Где был Ник непривычно домашний, забавно морщащий нос и громко смеющийся. А ещё по-новому ласковый.
Я могу представить нас снова вместе в глубине таких ночей. «Может, однажды…» — думаю я, но на бумаге зачем-то оправдываюсь: «Арту не обязательно было все это выдумывать. Но ты же его знаешь».
«Конечно», — Ник скользит взглядом по часам, как бы говоря: «Уже поздно».
Два ночи.
А потом пишет короткое: «Спи, Веснушка».
«Спокойной но…» — хочу написать я, но слова растворяются в паутине Эхо. Широко раскрыв глаза, я замираю, глядя на кончик собственной ручки, где прямо на колпачке, расправив рыжие крылышки, сидит бабочка. Это невозможно!
Приподнимаю руку, подставляя пальцы как жердочку, на которую она сможет перепрыгнуть, но когда прикасаюсь, пальцы проходят сквозь.
Иллюзия. Но настолько реалистичная, что перехватывает дыхание.
А потом ещё несколько десятков таких же, огненно-рыжих мотыльков взмывает вверх по салону. Только никто их не видит. Люди продолжают спать. Кто-то читает, кто-то глядит в окно, и лишь для меня автобус полыхает кострами оранжевых крыльев.
Ник оборачивается. Наверняка хочет видеть мое лицо, и уголок его губ дергается, превращаясь в знакомую довольную усмешку.
— Вот что такое настоящий эффект бабочки, — произносит он. Между рядами слишком большое расстояние, чтобы услышать, но я понимаю.
И молчание снова опускается между нами. Только теперь чем-то волнующим и томным.
-
* — «Эффект бабочки» Джеймс Сваллоу. ** — "семья" итал.
Глава 12. Красный
«Ник, тут полный…» Дальше я не читаю, протягивая телефон обратно, потому что где «этот самый» и «какой именно» не уточняется. Может, пробки на дорогах, предполагаю я, попутно думая, что лучше бы Джесс сам позвонил и рассказал, что происходит, чем слал столь емкие сообщения брату.
Ник реагирует без эмоций. — Если б убили, не писал, — заключает он, медленно откусывает кусок от сэндвича, собранного Кларой, и тщательно пережевывает. — Давно кстати его слышно не было. — Вскидывает запястье, чтобы посмотреть время. — Пять часов аж. — И заталкивает телефон в карман так ничего не ответив. Вот и вся братская любовь.
А потом, скомкав бумажную упаковку, точным броском отправляет ее
