В таком случае мы вправе спросить: является ли детская тревога результатом неспособности справиться с проблемами, или результатом депривации и неудачной попытки восстановить изначальное органическое единство между матерью и младенцем? Является ли тревога в более позднем возрасте чем-то совершено отличным от предыдущего состояния или это в основном следствие детской тревоги? Создается ли катастрофическая ситуация из-за препятствий в самореализации или это страх испытать вновь травмирующую ситуацию рождения?». Всю значимость слова «катастрофический» можно понять, только если признать, что угроза – это угроза существованию или ценностям, которые субъект считает необходимым для своего существования, а детская ответная реакция – нарушение деятельности организма с рядом патологических последствий.
Здесь мы можем поднять вопрос, является ли депривация сама по себе причиной младенческой тревоги? В теориях о происхождении тревоги обычно постулируется фактор дифицитарности: отсутствие матери, неправильный уход за ребенком, неспособность «восстановить изначальное целое». Basowitz и др. (339), например, утверждают, что сущность тревоги берет свое начало в прошлом опыте отсутствия удовлетворения или нехватке заботы или питания. Bowlby (374) убежден, что, когда активизированы инстинктивные ответные механизмы, а мать недоступна, младенец испытывает чувство тревоги. Он также полагает, что при наличии теплых, близких, продолжительных отношений между младенцем или маленьким ребенком и матерью тревога не развивается до такой степени, которая характеризует душевное нездоровье, и что многие обстоятельства тревоги, несомненно, происходят от депривации или усиливаются благодаря ее влиянию.
Тем не менее, другие исследователи не находят корреляции между тревогой и «материнской депривацией». На самом деле, то что характеризует личность, являющуюся продуктом подобной недостаточности, так это отсутствие тревоги. Так Bender (376) указывает, что у детей, которые были лишены длительное время материнской ласки и заботы, не наблюдалось ни тревоги, ни невротических защитных механизмов. Goldfarb (377) также замечает, что у детей, воспитывающихся в социальных учреждениях, отсутствует напряжение и реакции тревоги. (Тревога отделения, конечно, совсем другое дело. Она является следствием враждебно – зависимых отношений между матерью и ребенком) Cattell и Scheier (329) выражают сомнение, что фрустрация или депривация сами по себе могут вызвать тревогу. «Они пишут, «что эксперименты на животных и самоанализ человека не дали более ясного эмпирического доказательства того, что депривация и переживание чрезмерного, неудовлетворенного внутреннего напряжения напрямую провоцируют появление страха». Они полагают, на уровне понятий связи могут возникнуть в следующей последовательности: депревация фиксируется на реальном или воображаемом препятствии, затем переходит в злость и агрессию, которые заканчиваются наказанием. Очевидная универсальность этого представления для всех культур и народностей может быть достаточной, чтобы считать, что субъективное переживание депривации становится сигналом опасности возникновения тревоги. Не сама депривация вызывает тревогу, а угроза наказания, которая следует за агрессией на источник фрустрации.
В обычных ситуациях, связанных с материнской заботой, трудно отделить депривацию в чистом виде от враждебного отношения матери. У ребенка может развиться чувство тревоги не потому, что он проявляет агрессию в отношении своей матери, как источника фрустрации, а потому, что он убежден, что мать намеренно отказывает ему в удовлетворении потребностей, движимая чувством враждебности. Тревога – это непосредственный отклик на материнскую враждебность. Если в отношениях с матерью ребенок ощущает безопасность, он переносит и депривацию, и степень неодобрения без повышения уровня тревоги и у него не возникает предчувствий потерять любовь матери.
Некоторые авторы уделяют особое внимание возможности получения травмы в раннем возрасте, но не указывать при этом на мать. Grinker (331) пишет, что стимулы, вызывающие тревогу, должны восприниматься в свете внутреннего ожидания, (возникающего на ранних этапах развития ребенка в период наибольшей уязвимости), как опасные для его защитных функций и, следовательно, для его существования. По этой причине, переживание тревоги включает в себя сильный страх и предчувствие какой-то плохо понимаемой опасности (379). Stern (380) определяет тревогу как предвосхищающее воспроизведение реальных травмирующих ситуаций, пережитых в раннем детстве. Bieber (381) придерживается мнения, что ориентиром в психопатологии является травма. Когда у субъекта возникает ощущение, что ему причиняют вред или могут его причинить, его защитные реакции «оживают». Одной из этих реакций является тревога, и ее интенсивность отражает оценку степени опасности. Другой базисной реакцией защиты является торможение, которое действует в направлении ограничения любых действий или подавления возбуждения. Гнев – это более высокоорганизованная ответная реакция, направленная на активное противодействие угрозе. (Я предпочитаю рассматривать тревогу как первичную реакцию, а торможение и гнев – как производные от тревоги).
Насколько я знаю, в психологической литературе только в двух принципиальных положениях, мать упоминается как источник вреда и возникновения тревоги. Garre (382) придерживается мнения, что степень материнского неприятия ребенка и желания избавиться от него определяется интенсивностью ее представления о нем, как об обузе. Младенца охватывает ощущение, что его существование находится под угрозой, и это чувство порождает базовую тревогу. Он страшится не только того, что мать не защитит его от опасности, но и того, что именно она уничтожит его. Flesher (192), как я упоминал ранее, убежден, что даже плоду наносится ущерб материнским отвержением и враждебностью. Интуиция ребенка позволяет ему улавливать агрессивные импульсы, которые вызывают в нем страх. На эту угрозу он должен был бы реагировать контрагрессией, но страх блокирует его враждебные импульсы. Накапливание не высвобожденной агрессивной энергии приводит к появлению тревоги. Чем чаще ребенок сталкивается с угрозой и фрустрацией, тем раньше она проявляется.
Эти несколько теорий тревоги, рассмотренных обзорно, не претендуют на детальный анализ проблемы и представляют мою точку зрения.
Мне представляется интересным рассмотреть вопрос о взаимосвязи базисной и танатической тревоги.
Эквивалентность страха смерти и базисной тревоги
Если экзистенциальная тревога реально существует, то тогда тревога, в ее общих и невротических формах, является реакцией человека на конечность своего существования. Если процитировать Tillich (25):
«Тревога из-за смерти затемняет все конкретные тревоги и придает им окончательную серьезность.
… Тревога в своей обнаженности всегда является тревогой из-за окончательного небытия. Если рассматривать ее непосредственно, то она видится, как болезненное ощущение неспособности справиться с угрозой в определенной ситуации. Но более детальный анализ показывает, что тревога по поводу любой определенной ситуации подразумевает тревогу по поводу человеческой ситуации как таковой. Именно тревога неспособности сохранить собственное бытие лежит в основе всякого страха».
Вопрос в том, является ли базовая тревога тревогой по поводу ситуации небытия или тревогой по причине личной ситуации индивида? Является ли она онтологической или приобретенной? Как пишет McLean (383): «…так называемые «аффекты» суть не просто субъективные эмоции, не имеющие онтологического смысла, а … представляют указания на структуру самой реальности». Хотя экзистенциализм и является хорошей драмой, лучше не путать драму и реальную жизнь». Marcuse (21) указывает, что жестокое биологическое событие, пропитанное болью, ужасом и отчаянием не может быть сведено только до превращения «бытия» в «ничто». Wolstein (384) убежден, что сама неотвратимость смерти вскрывает недочеты экзистенциализма потому, что он оказывается неспособным отделить естественное прекращение жизни от ужасающего страха перед ним. Экзистенциальное осознание ужаса в меньшей степени происходит из принятия реальности смерти, чем из утверждения о бессмысленности жизни. Когда тоска по смерти возведена в ранг философии жизни, она служит не примером характерного признака человеческого существования, а является «испуганной оторопью человека на краю пропасти». Нет необходимости предполагать, что онтологическая тревога предшествует всем страхам, точно также как страх смерти предшествует фобии. Авторы, не относящиеся к экзистенциалистам, выражали ту же самую мысль. Много лет назад Stekel (229) писал, что «страх – это ожидание неудовольствия, но это в широком понимании. В самом узком понимании – это отрицание смерти. Всякий страх есть страх смерти». Исследования Hall (385) показали, что в основе всех страхов и фобий лежит страх смерти, и что этот базовый страх необходим индивиду. Abadi (386) убежден, что страх смерти является ядром всей тревоги. Wahl (119) отмечает, что его работа со взрослыми и детьми наводит на мысль, что многие из их тревог, обсессий, и других невротических симптомов генетически связаны со страхом смерти или его символами, и что эти симптомы представляют собой попытку обуздать танатическую тревогу. Loeser и Bry (5) придерживаются мнения, что центральным элементом в патогенезе фобической тревоги являются сознательные или бессознательные страхи смерти. Страх смерти можно считать основным источником базовой тревоги, лежащим в большинстве поведенческих расстройств. Moreno (387) говорит, что тревога центрируется вокруг смерти; сердцевиной тревоги является тот факт, что после смерти наступит вечное небытие. Marett (388) убежден, что хотя все страхи не являются однотипными, у них одно происхождение – страх смерти. Kingman (389) приписывает фобии одному всеобщему страху, «некрофобии».
