Тревога и культура. Существует некоторая неясность в том, что касается взгляда на тревогу с точки зрения культуры. Одна из причин этому – смешанный социально-психологический подход некоторых авторов (Fromm, Gardner, May) к данной проблеме. Я считаю это недостатком методологии, и не потому, что приходится иметь дело с двумя различными «уровнями», а потому что культурные влияния возводятся в степень детерминанты тревоги, в то время как они, в лучшем случае, создают возможность для нее и моделируют форму ее выражения. Ту же самую ошибку совершают и авторы, отождествляющие тревогу с нейрофизиологическим процессом. Базисная тревога, трактуется ли она как либидозные влечения (Freud), или действие инстинкта смерти (Klein), или онтологическая сущность (Tillich), или, как я сам считаю, материнское патогенетическое влияние, – по всей видимости, не несет на себе отпечаток культурного влияния, т. к. предшествует ему. Даже когда ребенок становится объектом воздействия культуры и применяемых в отношении его санкций, значимым фактором является не культурный паттерн как таковой, а то, как родители транслируют его своему ребенку. Как отмечает Linton, более важным фактором, чем сам формальный паттерн, является та эмоциональная атмосфера, в которой происходит его трансляция; скажем два родителя могут применять одни и те же, свойственные данной культуре, репрессивные методы, но один из них таким образом выражает свою садистскую агрессию по отношению к ребенку, а другой делает это с любовью и заботой.
Мы могли бы на этом завершить рассмотрение этой проблемы, поскольку она уводит нас в сторону от основной темы данной главы, но мне хотелось бы продолжить анализ и выдвинуть следующее предположение: культурные антропологи и социальные психиатры, как и психологи – инстинктивисты и экзистенциалисты, отвлекли внимание исследователей от взаимоотношений между матерью и ребенком, являющихся ядром проблемы тревоги.
Во-первых, следует отделить «социальное» от «культурного». «Социальное» имеет отношение к межличностным отношениям, «культурное» же связано с чем-то универсальным и надличностным, со всем наследием общества. Тревога впервые возникает в процессе взаимодействия ребенка с матерью, а также с другими значимыми людьми, и затем в течение всей жизни она проявляется в ситуациях конфликтов либо с ними же, либо с замещающими их объектами, либо с их интернализованными символическими образами. Поэтому тревога является чисто социальным феноменом, чего не учитывают инстинктивисты и экзистенциалисты. Тот факт, что культура или отдельная общественная структура способна стимулировать тревогу – это уже другой аспект проблемы. Следует также понимать разницу между тревогой и стрессом. По мнению Cattell, тревога и стресс – два различных типа реагирования. У них есть общие физиологические характеристики, но все остальные параметры – различны. Они даже могут протекать в противоположных фазах: под грузом трудностей или ответственности у человека может повышаться стрессовой уровень, тогда как уход от них развивает тревогу с чувством вины. Противодействие существующим явлениям в социальной, политической, экономической сфере может вызывать стресс, но не тревогу; тревога и чувство вины могут стать результатом избегания противодействия.
Фактор культуры, особенно часто упоминаемый как источник тревоги, – конкурентный индивидуализм, свойственный странам Запада. Для многих авторов характерен такой подход к исследованию человеческого общества, как если бы оно состояло из одних мужчин. Конкурентный индивидуализм в широком смысле никогда не имел особого значения для женщин, не имеет и сегодня. Более того, скорее конформность, нежели чем индивидуализм, является в наше время доминирующей общественной ценностью. Сегодня человек самоутверждается в жизни, становясь членом стада, по словам May; если же человек стремится отличаться, настаивать на своем, он становится добычей тревоги. Как показывают наблюдения, самый низкий уровень тревоги (не стресса) – в странах Запада, а самый высокий – в Индии. Возникает вопрос, обусловливает ли культурный паттерн рост тревоги посредством усиления оторванности индивида от мира (Fromm, May), или он сам является производным тревоги или потребности в защите, или он вообще не имеет никакого отношения к тревоге.
Признаться, уже несколько надоели бесконечные разговоры о том, что наш век – это век тревоги. Наш век, по словам Frankel, породил школу знатоков тревоги, проповедников отчаяния. Разве не был любой другой век веком тревоги, для тревожных людей? Kierkkegaard, человек, отмеченный печатью страданий, считал причиной тревоги и неуспокоенности, свойственных его поколению, два противоположно протекающих параллельных процесса: «углубление и расширение истинных знаний в различных сферах и одновременное уменьшение степени их определенности». Почти всякий раз, начиная с эпохи Ренессанса, любому изменению, происходившему в культуре, приписывалась причина существовавшей человеческой проблемы – тревоги и отчуждения: индивидуализму (сегодня конформизму), индустриализации, национализму, ослаблению религиозности (Бог умер), дроблению науки, культу материальных ценностей, изменениям во взаимоотношениях полов, прекращению «вселенской научной дискуссии». Любой разрыв социальных связей рассматривается как психотравма. Феменисты объясняют отсутствие спокойствия и счастья в современной женщине происходящими культурными сдвигами, социальным неравенством, в то время как глубокая и постоянная женская тревога уходит корнями в ее отношения с матерью, в ее женские биологические функции. Объяснения катастрофическому комплексу смерти ищутся в чем угодно – в инстинкте, в онтологии, в историческом процессе, но только не в материнской деструктивности.
Социальные факторы не порождают тревогу, но они могут как усиливать, так и ослаблять ее. Социальные ситуации могут актуализировать глубинные представления, если под угрозой оказывается жизнь человека или его витальные ценности, но ведь эти представления об уничтожении существовали в его бессознательном задолго до этого. По словам Cousins, Атомный Век породил у человека примитивный страх – страх перед силами, недоступными ни для управления, ни для понимания. Это страх смерти перед чем-то иррациональным. «Он прорвался из подсознания в сознание, заполнив разум первобытными представлениями». С другой стороны, культура располагает средствами для преодоления тревоги. Montagu считает, используя различные социальные приемы, большинству людей удается контролировать свою тревогу. Такие продукты человеческой деятельности, как традиции, нравы, ритуалы и устои являются универсальными институтами, через которые человек может выразить свою тревогу в приемлемой форме, т. е. разрядить свои импульсы социально одобренными способами. Чем свободнее от религиозного влияния становятся культуры, тем большую роль в них начинают играть нерелигиозные средства, направленные на освобождение человека от тревоги.
Социологи и социальные психиатры описывают феномен «диссоциации». На нем я останавливался в 4 главе. Parsons, ученый-социолог, утверждает, что «основное содержание и структура личности создаются социумом и культурой в процессе социализации индивида» и что «интернализация социокультурной среды закладывает основу не только для одного специального элемента структуры личности (Супер-Эго), но для самого ядра личности». И тем не менее, Parsons детально прослеживает развитие этого ядра из отношений ребенка с матерью, которые он называет «предкультурными». Мы бы сильно отклонились от темы, если бы задались целью дать обзор всего, что сделано социальными психологами и психиатрами в области тревоги, однако, мне представляется важным остановиться на работе одного из них, Мэя, «Человек в поисках себя», во-первых, потому что в ней хорошо представлена культурологическая точка зрения и содержится информация о взглядах других авторов и, во-вторых, потому что в ней дан подробный анализ тревоги как следствия отношений ребенка с его родителями.
May обеспокоен той пустотой, одиночеством, тревогой, которые характеризуют современного человека. Сейчас наиболее распространенной проблемой являются не сексуальные запреты и чувство вины, а тот факт, что половые отношения превратились в нечто примитивное и привычное. Если раньше ощущение пустоты было связано со скукой, то сейчас оно соединяется с тщетностью усилий и отчаянием. В сущности, проблема человека скорее не в опустошенности, а в бессилии; поскольку он все более убеждается в том, что не в силах изменить законы жизни, он перестает хотеть чего-либо, стремиться к чему-либо. И это состояние вакуума и бессилия приводит к тревоге и отчаянию.
Одна из причин одиночества современного человека заключается в том, что общество придает огромное значение фактору социального одобрения. Тревога обусловлена причинами более глубинными, нежели угроза войны и экономическая неопределенность; человек тревожен потому, что не знает, какова его социальная роль в жизни, каким принципам ему следовать. Каковы же корни этой болезни духа? Наше общество утратило какие-то очень важные ценностные начала. Начиная с эпохи Ренессанса ценностную основу общества составляют два главенствующих принципа – индивидуальная конкуренция и вера в силу индивидуального разума. Эти два принципа и направляют развитие современного Запада; но одновременно с ними существуют еще и идеалы, уходящие корнями в иудео-христианские традиционные воззрения и вобравшие при этом в себя этико-гуманистические взгляды. Эти две системы ценностей в настоящее время противостоят друг другу. Таким образом, ценности и цели, служившие центром притяжения в предыдущие столетия, в современный период утратили свою силу.
