Санька запнулся, прерывисто вздохнул, помолчал некоторое время и только потом продолжил:
- Ну, вернулся я домой и заделался огородником. Мы очень дорожили своим огородом, потому что у нас никакого запаса харчей на зиму не было. Магазины стояли закрытые, каждый добывал себе пищу как только мог. Мы о отцом почти все время жили на огороде. И мать часто туда приходила. Наш огород находился знаешь где? Около тупиковой ветки железной дороги, той, которая ведет к шахте "Нежданной". До него отсюда километров семь. Туда пешкодралом топать и топать, а если с тачкой тащиться - радости совсем мало.
Но я несколько дней возил овощи на лошади. Откуда лошадь у меня появилась?.. Дело было так. Иду я через наш городской парк и вижу: мамалыжник, румынский солдат то есть, пасет лошадей. Разозлил же меня этот мамалыжник пасти лошадей на цветочных клумбах!.. И еще я подумал: хорошо бы иметь лошадь. Отец, сами знаете, был человек больной - не помощник мне таскать тачку с овощами за семь километров... В общем, решил я лошадь увести.
Румын лежит под кустом и читает газету, а я подкрадываюсь и ласково подманиваю крайнюю лошадь: "Кось-кось, красивая, хорошая.."
Лошадь, видно, паша была, понимала по-русски. Она сразу же пошла за мной и ни разу не оглянулась на мамалыжника, он, наверное, здорово ей надоел своими румынскими приказами.
Отцу я сказал, что лошадь приблудная, мол, и паслась в парке.
Он не поверил.
- Чтоб мне провалиться на этом месте, если вру! - поклялся я. - Она сама пошла за мной... Это наша, советская, лошадь. Вот поговори с ней сам, она по-русски понимает.
С лошадью отец разговаривать не стал, но согласился оставить дома.
Сшили мы из парусины шлею и постромки и стали ездить на огород. Умная лошадь была, все понимала. Жаль, отняли ее у нас. Вот как это случилось.
Поехали мы копать картошку: я, мать и отец. Ну, распрягли лошадь, пустили ее попастись в лесополосу и стали работать. Слышим, тарахтит мотоцикл. Мать испугалась, толкает меня.
- Прячься, Саня, скорей, немцы едут!
- Не буду прятаться! - сказал я. - Не боюсь я их. Они, гады, заехали мотоциклом прямо на бахчу. Их трое было. Двое, пьяные, хохотали как ненормальные, что-то кричали, а третий, который сидел за рулем, вроде бы нормальный был, молчал. Тот, длинный, с рыжими, как у нашей собаки, бакенбардами, спрыгнул с мотоцикла и стал бить арбузы ногами. Разобьет, выдерет середину-баранчик и лопает, давится.
Мы стоим у шалаша, молчим, а потом я не выдержал, закричал на него:
- Ты что делаешь, индюк рыжий?! Скотина безрогая!.. Мать схватила меня, к себе прижала, рот мне прикрыла, зашептала:
- Молчи, Саня, молчи!.. Нехай он подавится ими.
- Вас ду закт, кляйне швайне[15]? - спросил рыжий. Я немецкий учил в школе, кое-что понимал, но не стал ему разъяснять, что было сказано, а он ухмылялся, чавкал и говорил:
- Их ферштейн нихт! У-у, вассермелоне, зо ви цукер! Зер гут[16]!
Потом он стал кидать в люльку самые крупные арбузы, а толстый фриц высыпал туда картошку, которую мы накопали.
Мать стала тихо причитать:
- Чтоб вам холера животы порвала!.. Чтоб для вас белый свет черным стал!
А отец сначала пытался поговорить с ними культурно:
- Пан сольдат, нельзя так... Побойтесь бога! У меня семья, дети. Я больной человек...
Но фрицы не обращали на него внимания. А когда рыжий залез в шалаш и забрал последнюю булку хлеба и кусок сала, отец рассердился так, что себя не помнил, стал ругаться:
- Эх ты, зеленая жаба! Кусочник! Не понимаешь, бандюга, человеческого языка!..
И тут рыжий фриц вызверился:
- Их аллес ферштейн! Я все понимайт!
И он сильно ударил отца кулаком в лицо. Мать закричала, а я вырвался из ее рук и бросился на рыжего. Он ткнул меня ногой в живот, и я упал под шалаш. Потом оба фрица, рыжий и толстый, били отца, а тот, третий, сидел за рулем мотоцикла и молчал.
От страшной боли в животе я не мог подняться на ноги и помочь отцу, только говорил:
- Не трожьте батю, гады!..
Потом рыжий снял автомат с шеи и навел на отца. - Капут, коммунист!
- Не надо! Не стреляйте! - крикнула мать и прикрыла собой отца.
Тот, третий, который сидел на мотоцикле, что-то громко сказал рыжему, я не разобрал, что именно, и этот рыжий, с собачьими бакенбардами, заругался по-русски и по-немецки, сел верхом на мотоцикл, а толстый повалился в люльку и они уехали.
Воды немного оставалось в бачке, мать смыла кровь с головы отца. Он пришел в себя, прислонился к шалашу. Смотрел куда-то в сторону, и глаза у него были такие несчастные, такие жалкие...
Я взял бачок и сказал матери:
- Мама, я сбегаю к колодцу, воды принесу. Она не хотела меня отпускать, уговаривала:
- Не ходи, нарвешься на немчуру, пристрелят тебя. Но я ей сказал, чтоб она не боялась, мол, незаметно прошмыгну по балке. И побежал.
Только я вернулся с водой, как, откуда ни возьмись, катит на велосипеде полицай Ухан. Этот фашистский лизоблюд, чтоб ты, Ёра, знал, живет на нашей улице. Он, гад, еще живет! Пока живет... Ухан - спекулянт, вор, в тюрьме сидел. Морда нахальная, сытая... Ну, поворачивает он к шалашу; вылупляется на отца:
- Ты кто такой? Что тут делаешь?
- А ты будто бы не знаешь, - презрительно сказал отец. - Мы, кажись, знакомы. Глаза есть, видишь - картошку копаем на своем огороде.
- Ну ты, советский передовик!.. Не очень-то раздувайся, а то через лоб огрею! - Полицай помахал плёткой. - Мало тебе кто-то морду раскровянил?
- Это лошадь ударила, - спокойно сказал отец. Полицай посмотрел на лошадь - она в лесополосе стояла.
- Мне такая лошадь нравится. Знает, кого брыкать. А откуда ты взял такую умную лошадь?
- Приблудилась она, в лесополосе бродила...
- Приблудная? Смотри, я с тобой еще покалякаю. Чтоб сегодня же привел лошадь ко мне во двор. Ясно тебе?
- Приведу, когда овощи перевезу, - ответил отец.
- Чтоб сегодня же была у меня, чуешь?!. А то смотри! - пригрозил Ухан и влез на велосипед.
Отец плюнул ему вслед:
- Шкура вонючая!.. Ничего, допрыгаешься.
А вечером отец отвел лошадь во двор полицая. И через несколько дней узнали мы: румыны отлупили того полицая до полусмерти. Они-то, небось, думали, что это он увел у них лошадь...
Ну, а потом Ухан стал вместе с эсэсовцами ходить по дворам нашего поселка и призывать шахтеров идти работать на шахты - добывать уголек для фашистской Германии.
И к нам привел Ухан эсэсовцев.
- Ты чего к нам пришел? - сказал ему отец. - Зачем их привел? Тебе же известно - я больной, работать в шахте не могу.
- Думаешь, они тебя на курорты пошлют, как было? - хихикнул Ухан. - Это ты больным считался при Советской власти, а при немецкой - ты здоров, как бык, и будешь, передовик, горбить на великую Германию как миленький.
- Нет, Ухан, от меня Гитлеру уголька не будет! Зря ты стараешься, зря выслуживаешься, - сказал отец.
Отвезли отца и его товарищей, которые тоже отказались добывать уголь, в гестапо. Пытали их там, мучили несколько дней, но они не поддались... И тогда их страшно казнили... Сбросили в ствол шахты имени Красина... Фашисты бросают туда всех наших шахтеров, кто отказывается работать на Гитлера... Мы с Петькой видели, как сбрасывали наших...
А потом забрали маму и Надю... Их вместе с другими женщинами и детьми угнали в Германию...
Я успел смыться. Ищут меня. Ухан хочет, чтобы и меня угнали в Германию, рабом сделали. Только дулю ему с маком! Я ушел в подполье... Такая вот у нас жизнь, братуха. А какая у вас?
- Да и у нас много такого-всякого, - ответил Егор. - Если говорить с конца, то недавно фашисты повесили моего крестного...
- Темку Табунщикова? Нашего родича?!
- Да. Его. Нашего председателя. Казнили в станице, на глазах у всех колхозников.
- Такого человека!.. Я его уважал, как отца. Как же он им в руки попал?
Начал Егор рассказ с того, как Васютка был схвачен Ненашковыми в плен, довел его до казни Тимофея Петровича.
Мужественное поведение Васютки в плену у Ненашковых и Тимофея Петровича перед смертью особенно поразило Саньку и Петьку.
- Вот они какие, мои родичи! - проговорил Санька. - Так где он теперь, этот Варакуша? Тут у нас на базаре торгует, говоришь?
- Да, а что? - спросил Егор.
- Да ничего. Ваш обоз сегодня возвращается в станицу?
- Сегодня. Как только расторгуются станичники, скупятся, так и марш-марш домой. - Егор понимал, куда клонит братан. - Я тоже с обозом возвращаюсь. Такой приказ дал мне Ригорашев.
- Понятное дело, тебе нельзя тут оставаться. Ты на примете. И все наши там, в станице, на примете... Слушай, братуха, я ведь помню этого Варакушу. Он и до войны тут торговал. Мы с отцом не раз в его ларек заходили - бабаня нам всякие посылки из станицы через него передавала... Слушай, я же его видел совсем недавно, на нашем базаре! Он в том же самом ларьке торгует. Верно?
- Да, в том же самом, нашем, станичном ларьке.
- Ну ладно! Мы сейчас пошамаем, и я с Петькой прошмыгну на базар, присмотрюсь к этому дешевому потроху.
- Ты что задумал, Саня? - Догадывался Егор, что задумывал братан, он к тому ведь и речь вел, однако вдруг подумал: "Ох, зря рассказал ему про Варакушу - вон какая неукротимая ненависть появилась в его темных глазах! Влипнет он, рисковый парень, в опасную историю". - Брось, братан! Ничего не затевай, слышишь?.. Варакуша свое получит - придет час. Поехали со мной в станицу.
