Умирала, отгнивая одной частицею за другой, превращая человека лишь в чрезвычайно сложный комплекс клеток, еще подчиняющийся общим законам прозябания.
Но когда и этим клеткам стала грозить гибель, в опустевшем сосуде души родился страх.
Он был косматым, как лес под осенним ветром, и бесформенным, как осенние тучи.
* * *
Когда царь Давид умирал от дряхлости, к нему на одр положили юницу, чтобы она передала ему свою молодость и бодрость.
Умирающее хватается за живое.
Темный страх, гудевший в груди Смирнова, как сосновый бор в сумерках, погнал его к женщине.
Он нашел ее.
Она была полуитальянкой-полурусской, светлой блондинкой, с кожей нежно-розовой, просвечивающей молодой кровью.
Женщину побеждает не красота и не богатство, а сила желания самца, захотевшего ее. Желание самца гипнотизирует их, связывает их волю и ведет на ложе, может быть, и нежеланное, как лунатичку луч лунного света.
А Смирнов желал.
— Завтра я приду к тебе!
В этот вечер, идя к себе домой, Смирнов искал в своей душе волчьих завываний страха.
Их не было.
* * *
Утром Смирнов проснулся бодрым и жизнерадостным.
Сосед по номеру в гостинице, где жил Смирнов, слышал, как он пел, чего никогда не было.
Вовремя Смирнов ушел и на службу.
Но на углу Китайской и Диагональной он вдруг остановился, озадаченно повертелся на месте и вдруг бросился в противоположную сторону, к магазину, где потребовал себе шерстяной купальный костюм.
Была зима, и приказчик удивился:
— В теплые края едете?
— Какие там края! — жизнерадостно замахал руками Смирнов. — Для управления мне нужен!.. У нас там без купального костюма теперь совершенно невозможно!
— Уж известно! — согласился приказчик, полагая, что в словах покупателя скрыт какой-то политический намек. — Какого цвета прикажете? Вот розовый. Настоящий устряловский цвет. Или оппозиционный — зеленый. Такой костюмчик товарищ Лашевич летом у нас брали. Под “лесного брата”.
Александр Иванович выбрал костюм и поехал в управление.
Там он усердно работал, и только конторщик Власов, человек мрачный и нелюбимый сослуживцами, заметил в поведении Александра Ивановича некоторую странность.
Когда он, с нужной бумагой или за нею, пробирался между столов к месту зава, — он у крайнего стола всегда делал широкий шаг, словно перешагивал через лужу.
— Что, ножки боитесь замочить? — ехидно спросил Власов.
— А как же! — охотно ответил Смирнов. — Ботинки-то новые, лаковые… Жаль… Хотя сегодня поуже стало, высыхает, что ли…
— Шутник! — угрюмо и с завистью сказал Власов и мрачно подумал: “С утра наклюкался… И с чего бы?.. Кажется, не пил человек”.
* * *
Женщина пришла, как обещала, в девять.
Подошла к двери номера, на которой висела белая эмалированная дощечка с цифрой “17”, и постучала.
“Войдите!” — глухо услышала она и робко отворила дверь.
Ведь даже опытные женщины робеют, входя в комнату мужчины, которому они в первый раз должны отдаться.
Смирнов встретил ее пылко, настолько пылко, что она даже не сразу заметила, что он был… в одном купальном костюме.
Но, разглядев одеяние Смирнова, женщина обиделась.
— Конечно! — сказала она. — Ты знал, что я пришла, чтобы стать твоею, но всё же ты должен был бы встретить меня как порядочную женщину.
В том, что она сказала, была оскорбительная для нее бессмыслица, но она не заметила ее, как не поняла безумия в ответе Смирнова:
— Милая, но разве ты не чувствуешь, ведь льет же, льет…
— Не валяй дурака! — строго сказала она. — Я знаю, у каждого из вас свои причуды. Не прикидывайся сумасшедшим!
Но все-таки женщина не ушла от Смирнова. Зеленый костюм шел к нему; у него было сильное белое тело, возбуждающее, пахнувшее. Он был силен.
* * *
Женщина ушла в полночь.
Когда Смирнов затворял за нею дверь в комнату, как черная мохнатая собачонка проскользнул страх.
“Он” забился под кровать.
Смирнов долго выпихивал его тростью, но он, сделавшись крошечным, забился в щель.
Всю ночь Смирнов не спал, слушая, как страх скулит под кроватью.
Два раза в комнате сам собою зажигался свет и сам гас.
Утром, всё еще в своем купальном костюме, Смирнов выполз из своего номера и “на саженках” поплыл к телефону, преследуемый отчаянно кричавшим от страха боем Василием.
Завладев телефоном, Смирнов повертел диск и, думая, что говорит с завом своего отдела, крикнул:
— Я Ной. В моем ковчеге среди нечистых есть два места. Беру вас с вашей супругой с собою. Торопитесь! Льет всё сильнее!..
Потом Александра Ивановича Смирнова отвезли в шестой барак.
В отделе с полчаса поахали.
А дальше Власова посадили на место Смирнова, с прибавкой.
— Только смотрите, тоже с ума не сойдите! — ласково пошутил зав.
— Не сойду! — мужественно отшутился Власов. — Мне не с чего сходить!
Жизнь шла своим чередом.
1927. № 2165, 25 дек. С. 2;
подпись: “А. Арсеньев”.
Истерика
Анна Ивановна вышла из мутной сунгарийской воды, как Венера из морской пены. Молодая, сильная, стройная, она шла по пляжу, топя ступни маленьких ног в золотой горячей кошме песка. Шерстяной темно-коричневый купальный костюм оттенял золотисто-розовый, еще свежий загар ее крепких плеч.
Быстрицкий сидел на скамеечке, ждал.
Анна Ивановна жила с ним уже третий год, но официально они были лишь “знакомыми”.
Освеженная водой и гимнастикой плавания, женщина посмотрела на своего друга неприязненно, как-то сразу, одним взглядом, впитав в себя всю его слабосильную сутулую фигурку с морщинистым лицом и слегка оттопыренной нижней губой — признак мелочности.
И, хотя знала наперед, что ответит Быстрицкий, Анна Ивановна все-таки спросила:
— Отчего же вы не купаетесь?
— Я удивляюсь, как вы можете купаться в той отвратительной воде, — еще более вытягивая нижнюю губу, ответил Быстрицкий, — надо быть слишком небрезгливым, чтобы погружать свое тело в эти помои.
Анна Ивановна почти с ненавистью взглянула на мужчину.
Ах, как она его знала!..
Чистенький, сухопарый и слабосильный, он сидел на скамейке, боясь пошевельнуться, чтобы не измять белых шевиотовых брюк, купленных вчера и впервые одетых.
— Как я его могла полюбить! — почти вздрогнула она. — Боже мой, какое чучело! И ведь не купается он только потому, что боится воды, не умеет плавать и стыдится этого.
И назло ему она сказала:
— Нет, вода ничего. Только, конечно, тебе, не умеющему плавать, купаться здесь опасно. Обрывисто тут… Ты бы поучился у Романченки.
— Я? — деревянно дернулся Быстрицкий и сейчас же окаменел, дрожа за складку своих панталон. — Мне учиться плавать на глазах у всех, чтобы какой-нибудь писака накарябал бы на меня фельетон в газете? Я — помощник заведующего местным отделением фирмы “Крамер и К-о”. Надо быть мещанкой, чтобы делать мне такие предложения.
Анна Ивановна вздохнула.
“Не надо ссориться, — подумала она. — У каждого человека есть свои недостатки. Все-таки по-своему он меня любит”.
Вспомнились подарки…
— Проживи-ка на жалованье машинистки! — еще раз вздохнула она, навзничь, во весь рост, растягиваясь на золотом горячем песке.
— Ты бы хоть на песочке погрелся! — ласково пропела она, снизу вверх глядя на его презрительное лицо с оттопыренной нижней губой.
И сейчас же поняла, что этого говорить не следовало; Быстрицкий был худ, как воробей весной, и стыдился своей худобы.
— Я слишком чистоплотен, чтобы валяться на этом заплеванном песке! — надменно пискнул он.
“А ну тебя к черту!” — досадливо подумала Анна Ивановна и перевернулась на живот, подставляя солнцу гибкую узкую спину.
Два японца, с фотографическим аппаратом слонявшиеся по пляжу, стали медленно подкрадываться к женщине…
И нерешительно остановились в пяти шагах от нее.
— Эээ! — начал один из них, посолиднее и постарше. — Иссс… эээ!.. Извините… Мозно вас снимать?
Анна Ивановна подняла голову.
— Не смейте! Впрочем, — захохотала она, — черт с вами, снимайте.
— Не позволяй! — дернулся Быстрицкий. — Не смей позволять. Я не желаю.
— Ну и говори с ними сам! — злорадно зевнула женщина, пряча лицо в ладони. — Защищай меня.
— Нельзя, нельзя! — замахал рукой Быстрицкий. — Моя не разрешай. Прошу вас… Нельзя!
— Мадам разрешает, почему нельзя? — обиделся японец посолиднее. — Что такое? Анноне!..
Другой в это время, скаля золотые зубы, уже орудовал аппаратом.
Быстрицкий почти плакал. Был выход — сесть на песок рядом с Анной Ивановной, заслонив собою ее от объектива, но тогда бы пропала свежесть шевиотовых брюк, а сегодня вечером надо было идти на симфонию! Он терялся.
