в большую простую бумагу, морщинистую и хрупкую от солнца и дождя. Она показывала город и лес, уравновешенные в нелепых, неверных пропорциях; были размечены пути, как и дом, и от них убегало несколько линий, сходивших на нет. Неуверенным, поблекшим голубым контуром предполагалось течение реки; была и мрачная область, обозначенная как «Лесничество», и расплывчатый пунктир, петлявший почти по середине карты в сопровождении слова «Заповедно».
Карта задумывалась информативной и авторитетной, но из-за скудного исполнения имела противоположный эффект. Она выглядела так, будто в чернильницу картографа упало заблудшее насекомое, выбралось и вяло проползло по бумаге.
Сейль Кор приложил палец к самой жирной линии, бледневшей от станции до пустоты, и сказал:
– Это наш путь.
Его палец покоился на маленьком сером кратере, почти дырке в карте, – там, где бесчисленные паломники точно так же полагали цель своего путешествия.
Они вышли наружу и вздохнули, глядя на чистое ровное небо, прежде чем свернуть на тропу. Позади у карты встали трое других пассажиров, до сих пор незначительных, и один положил палец на то же углубление, что обозначил Сейль Кор. Француз увидел это и ускорил шаг под сень ожидающего леса.
* * *
Меня вынудили прикончить одного человека и ранить другого, так как они хотели поймать меня, ограбить или убить. Поистине, убежище моего дома осталось позади, когда я встал обратно на пути человеческие.
Эсте на моей стороне, сильна и прямодушна. Когда я несу ее на спине, то чувствую прикосновение, текущее через покачивающийся лук, чувствую ее пальцы на хребте, ее ладонь между лопаток. Она постоянно шепчет и замечает моих врагов, прячущихся в деревьях или за рекой. Вместе мы видели идущего следом; высокого человека в черном, похожего на тень. Он держится поодаль, но все же чем-то ко мне привязан. Она говорит, он страшнее всех, но в Ворре мы будем в безопасности: он не посмеет войти в великий лес.
Я начинаю узнавать этот край, где никогда не был: уголки, игра света и звука; благоухание, которое находит во мне полости, емкости, чтобы задержаться на секунду-другую; достаточно, чтобы промять углубление, оттиск; эхо воспоминаний, которых нет или не должно быть.
Я держался ближе к реке и нашел лодку, чтобы переправиться к деревьям. Лодочника звали Паулюс. Человек неизвестного возраста, потрепанный путешествиями и кошмарами, сточенный крепкими напитками и воображением. Он рассказывает мне истории о сооруженных им агрегатах – сложных механизмах, пытающихся подражать звукам, которые он слышал, когда спал на воде в Ворре. Это славный спутник, потому что он ничего от меня не просит; от меня довольно быть слушателем.
Он единственный, кто ходит в этих водах и заводит свою лодку – «Льва», подгоняемую попеременно ветром, мускулами и паром, – все дальше в центр и все дальше от человеческих голосов и ушей. В этом у нас много общего, и пока что существующая объективная частичка в разброде его мозга это знает и считает, что это хорошо. Я спрашиваю, как далеко заведет нас река, возможно ли добраться до другой стороны. Он не знает, но думает, что заходил глубже и пробыл там дольше, чем может сказать любой другой.
Он объясняет, что с раннего возраста страдал от нарколепсии, но она унялась, когда он впервые вошел в Ворр. Теперь он остается здесь и постоянно совершает путешествия, чтобы уравновешивать свой недуг. Он говорит, вода сочувствует его непокорному сну; она защищает Паулюса от истирания, делает прозрачным голосами существ, что он слышит. Такие слова не вселяют уверенности – уверенность вселяет его преданность делу. Он обещает идти со мной, пока не кончится река, туда, где ее глотает земля или прибирают горы. Он говорит, что там всегда ждут новые звуки, что они стали его пищей. Я верю ему. За четыре дня нашего путешествия он почти не ел, только ковырялся в пойманной и сготовленной мной рыбе из того изобилия, что здесь обитает. Но он пьет. «Чтобы грезить, – говорит он, – чтобы свернуться на дне колодца и слушать». Он пьет, пока не отнимается язык. Его веки, подернутые алыми венами, ходят независимо друг от друга, как медленные ложки, пытаясь мудро подмигнуть и распробовать проходящую ночь. И все же каждое утро, когда я просыпаюсь, он уже за двигателем, уже прихорашивает его к работе.
Я открываю, что «охладительная система двигателя» – сплетение латунных и медных трубок над бойлером – на самом деле перегонный куб. Вдруг бережный уход за системой обретает смысл, а мне остается гадать, так же ли надежно поддерживается двигатель лодки, как алкогольные запасы. Паулюс прибыл сюда из низовий Европы – пади, где Германия встречается с Голландией и Бельгией. Он был Kahnführer на могучей Маас – трудолюбивым барочником, возившим любой груз через некогда нейтральные и дружелюбные земли, до Мировой войны. Но то было уже четверть века назад. Он никогда не говорит, почему уехал, и юлит в ответ на расспросы о мотивах пребывания здесь.
Лишь раз Паулюс спрашивает о луке и почему я не пользуюсь им для охоты или рыбалки. Я объясняю, что тот не для стрельбы, будучи хрупкой и неумелой конструкции. Он принимает ответ, и мы сменяем тему, возвращаясь к его изобретениям. Он рассказывает мне о другом виденном агрегате, на сей раз не его изобретении; агрегате, который проецировал свет, нарубленный на дольки под скорость моргания, так что достигается видимость движения. Всегда одного и того же движения, бесконечного. Одна и та же женщина на одной и той же лестнице, неустанно поднимается по одним и тем же трем ступеням; лошадь, бегущая в никуда; голый патриарх, размахивающий топором. Паулюс говорит, чем больше смотришь, тем больше их время становится реальней, а время наблюдателя утекает, истекает, становится несущественным – как если слишком долго наблюдать за водой.
Я вижу игру теней, написанную на древесной стене. Она совпадает с нашим движением, пока мы нетерпеливо дрейфуем по монотонной волне. Я чувствую, что мое тело узнает пространства между значительным пульсом жизни, оно словно нарезано на секции и воссоединено в кривой последовательности – порезано на грубой поверхности тупым лезвием и смонтировано неправильным клеем.
На пятый день я отделяюсь от лодки. Бестелесный, я нахожусь около деревьев, вижу ее, его и нас, как птица, следящая за путем судна в рамке ветвей, высоко в лесном трельяже, близко к небу.
Паулюс уже не говорит и больше времени проводит, наблюдая за рекой впереди. Его расшатанное ожидание заразительно, и мы оба смотрим на скудный горизонт, который гильотинируют двигающиеся деревья. А она держит меня
