объяснит свою встроенную сопротивляемость к подобным выходкам.
Он маршировал по тропе, бормоча себе под нос, репетируя все уроки, какие придется преподать Сейль Кору, чтобы их дружба сохранилась. Низкие лозы и обильная поросль цеплялись за лодыжки, он запинался о гальку и плоские камни, оставшиеся незамеченными на плавной досужей прогулке сюда. Он продирался через тропу и ее растущее сопротивление, не прекращая брюзжать о том, как все это стыдно, ненужно. Монолог оборвался вместе с тропой. Он встал, замолчал, широко раскрыл глаза, вперившись в глухую стену растительности в конце этой неверной тропинки. В крови холодно побежала тонкая струйка паники. Оглянувшись, он услышал собственное затрудненное дыхание. Насилу видел тропинку, которой только что шел, – хотя не сходил с нее, все еще прижимал ногами к земле. Он знал, что нужно завладеть моментом. Закрыв глаза, Француз попытался сохранить спокойствие, положив руку на сердце и позволяя крови разогнать страх. Открыл он глаза перед непроходимыми джунглями. Медленно пустился туда, откуда, как он думал, пришел, ожидая в любой момент, что зелень расступится и тропинка станет проторенной и прямой, как прежде, что она расцветет в коленопреклоненного Сейль Кора и путь домой. Но шаги привели его к стволу огромного темного дерева, причем тропинка закончилась так, как не положено кончаться тропинкам. Он обернулся к дереву спиной и уставился в спутанный лес – теперь страх поднимался, словно пары от нехоженой лесной подстилки.
В следующие спутанные годы, которые на деле не могли длиться больше нескольких часов, он кричал и звал, пока не извел голос. Он ходил по всем направлениям в поисках дороги или знака, но везде были только деревья и усиливающийся ветер. Должны же его найти мудрый друг или один из работников? Даже встреча с лимбоя стала бы желанной. Французу померещился какой-то голос, и он заторопился к нему, но тот слился с другими звуками, не приблизив к спасению.
Он необратимо заблудился, почти без провизии – главная сумка осталась в распоряжении Сейль Кора. Он остановился, чтобы порыться в рюкзаке, думая отыскать в его забитых внутренностях надежду на пару с решением. Вместо этого нашел спрятанный «дерринджер», заряженный и с двумя запасными патронами в кобуре. Он мог позволить себе только один сигнал о местоположении; остальные боеприпасы понадобятся для защиты. Бог знает, какие ужасы живут в этих свалявшихся зарослях; он видел картины, слышал басни.
Француз достал пистолетик, осторожно взвел и поднял над головой. Выстрелил в небо – или туда, где должно было быть небо, по ту сторону тонн листвы. Звук прервал тишину и на миг подарил в ответ молчание. «СЕЙЛЬ КОР!» – возопил Француз последними надтреснутыми и зазубренными остатками голоса. Потом тишина хлынула назад, принося хлипкую пену звуков – далекий свист поезда. Казалось, тот где-то в милях от Француза, рассредоточенный, без направления. Несколько мгновений он думал, что это ответ на его сигнал, что там заслышали выстрел с этого тоскливого пятачка, определили его местонахождение и приступили к поискам. Потом засвистело снова, и в реверберации звука Француз услышал движение – поезд покидал лес, груженный древесиной и немногими изможденными пассажирами, а он остался позади, забытый, а то и вовсе не виденный. Все, кто заботился и знал о его существовании, остались в другом времени и пространстве, – все, кроме одного, от кого он ушел и уже никогда не найдет. Ноги подогнулись, и Француз привалился к древнему дереву, сползая в жесткое жилистое гнездо змеистых корней.
* * *
Теперь челюсть двигалась только вбок. Знахаря, выполнившего починку, звали Небсуил, и он жил на глухих островах в самом устье великой реки. Цунгали зацепил его жилище, когда сделал крюк по дороге к Ворру.
Небсуил обладал великим знанием тела, его жидкостей и огней. Его услуги приобретались, но были лучше, когда отдавались даром. Он не был добрым человеком; он применял свои знания не к чужому благополучию. Небсуил занимался хирургическими операциями и дирижировал химией растений, чтобы заглянуть глубже в работу человеческого животного. Истинной его амбицией было выявить соки, сообщающие плоть с разумом и разум с духом. Инструменты и процедуры для подобного занятия были просты. Он разделял и вычитал, прибавлял и умножал боль и ее облегчение, испытывая изнанку анатомии и ощущений. Знахаря не стоило недооценивать, и Цунгали знал, что в его руках мог погибнуть или переделаться. Еще он знал, что если быстро не найдет помощи, то его челюсть не заживет никогда. Голод и отравление крови казались концом куда хуже, чем вмешательство Небсуила.
Ранее глухой остров был лепрозорием. Семья Небсуила жила и страдала здесь от неумолимой болезни – но не он сам. Какое-то могучее сопротивление хранило его «чистоту», пока он наблюдал, как страдают окружающие. Он видел, как чужаки третируют его семью и друзей; в торговых экспедициях во внешний мир наблюдал за открытым отвращением и жестокостью к родным.
Неведомо, как он стал Знахарем, но легенды ходили обильные и жуткие. Одни говорили, что он препарировал мертвецов острова и читал сложные истории их механизмов; другие – что он путешествовал, собирая мудрость многих племен, в том числе заморских. По слухам, он общался с запретными духами и невыразимыми существами, приходившими выменивать знания на человеческие души, которые Небсуил держал в банках. Слухи не находили подтверждения и становились все фантастичнее в своей расплывчатости. Но о его силе исцеления разнотолков не существовало. В ней не сомневался никто, и она стоила риска заражения и агонии.
Цунгали сидел в большом кресле из прочного дерева, ремни туго прихватили его руки к телу и крепко – к подлокотникам. Со сломанной челюстью он насилу испил микстуру из заваренных листьев, которую подал Небсуил, и теперь его лицо немело и стыло. Сломанные зубы были извлечены и отброшены на земляной пол, где к ним сбежались муравьи, роясь коллективными волнами, чтобы подвинуть трофей по конвейерным линиям неистовых черных телец. Металлические и деревянные щупы раскрыли челюсть, подарив неестественный подступ к поблескивающим внутри мышцам. Небсуил работал с обеих сторон – один палец на наружной ране, где он распустил шов, вторая рука правила и дразнила инструментами во рту Цунгали. Рука охотника, уже обработанная, лежала, подергиваясь, в повязках. Час спустя он лежал в поту выздоровления, просияв улыбкой в боли.
– Расскажи об этом Лучнике, – сказал Небсуил, когда они сели у тлеющего огня три дня спустя. Цунгали говорил, клокоча и плюясь, словно через забитый в рот мокрый носок. Он объяснил свою задачу и как были расстроены оба покушения. Он рассказал о белом с навыками черного,
