массу бесплатной рабочей силы невозможно вовсе. Затем появился мертворожденный и подарил инструмент контроля.
О том царили скупые легенды и убогие мифы, но истина была еще причудливей. Клирик знал эту истину и как пользоваться ею по своему усмотрению. Все началось с Уильяма Маклиша – бывшего сержанта Черной стражи, из тех, что пьет и бьет, человека мускулистого характера и жилистого рыжеволосого норова. Тот добился должности старшего надсмотрщика рабского барака и переехал в новый дом с беременной женой и нехитрым скарбом. Это стало новым началом. Он сменил повадки, работу и страну, и в трезвенническом воздухе ярко воссиял сварливый оптимизм. Три недели спустя, охваченный насланной лимбоя депрессией, Маклиш уже подумывал о самоубийстве. Но его отчаянные планы резко предотвратились, а курс жизни навеки изменился из-за мертворожденного первенца.
Маклиш сидел в ногах постели жены, когда доктор туго обернул безжизненный сверточек и спрятал в холщовый мешок. Снаружи раздался шум – растущая песнь, смешанная с битым стеклом. Первые мысли были о бунте, и Маклиш поторопил не закончившего дела доктора на выход, не в силах видеть возможное столкновение этих двух частей своей жизни в меланхоличном присутствии постороннего.
Удостоверившись, что врач ушел, Маклиш прислушался внимательней. Сто девятнадцать пропащих душ – все население запертого казенного дома – выбили окна в своих спальнях и пели в ночь. Это был зов утраты – нестройный, чистый и душераздирающе жуткий. Склонив голову под песню лимбоя, он слышал, как в плач вплетается пиброх – высокогорные клинки, корчевавшие нервы и пришившие его к детству, столь зияюще забытому. Маклиш стоял в дверях низкой лачуги и таращился на рабский барак, где окна наполнились зовущими его юродивыми лицами.
На следующий день он перешел из своего дома слез в рабский барак. Там все еще пели. Он отпер дверь, и они замерли, храня молчание, пока он ходил среди них, и показывая на свои сердца. Маклиш вернулся заверить жену, что все хорошо, но та наконец уснула, так что он инстинктивно пошел туда, где доктор оставил сверток, поднял его и сунул за полу куртки. Он сам не знал, зачем это делает; не смог бы дать вразумительный ответ. Маклиш перенес спрятанное из дома в присмиревшее, ледниковое молчание барака. На столе в центре рекреации развернул сокровище и представил крошечный окоченевший трупик всем на обозрение.
Реакция изумляла. Они, словно наэлектризованные, как один выстроились со всех частей трехэтажной тюрьмы в очередь, стекавшуюся к залу и фокусу стола. У первого лимбоя был осколок разбитого зеркала, который он поднес к голове. В пространстве между пониманием и страхом росло напряжение. Когда его костлявые ноги уперлись в стол, лимбоя отвернулся, подняв зеркало обеими руками. Тело и голова повернулись так, чтобы стекло оказалось в сложной позиции – сбоку лица. Он прищурился в зеркало, на обратное периферийное отражение мертвого младенца. Смотрел несколько гранитно-тяжелых минут, затем передал зеркало следующему, кто во всем ему подражал.
Часы спустя все исполнили подобный ритуал, все взглянули одним глазком на ребенка, все проявили уважение. Маклиш выбился из сил и не мог объяснить, что произошло, – по крайней мере не словами: в глубине души он знал: они что-то забрали – не у младенца, но у мира, в который ребенок больше никогда не попадет. Знал Маклиш и то, что теперь все они – его. Он крепко запеленал тельце и отнес домой, пряча под темной шелковой подкладкой зимнего пальто, у забившегося сердца.
В этот странный день было куплено или даровано послушание, а с ним – защита от непонятного, но пагубного влияния лимбоя. Маклиш стал распорядителем рабочей силы Ворра. Добился он этого без насилия или принуждения, и Гильдия лесопромышленников осталась впечатлена. Никто не знал, как это произошло, но новость гуляла на устах всех вовлеченных в лесную коммерцию, а Маклиша отметили как человека далеко идущих перспектив. Это событие изменило все аспекты его жизни и принесло то уважение, какого он всегда отчаянно желал.
Доктор компании вернулся за крошечным тельцем только через несколько дней. Его отряжали на другую сторону города, и он многословно извинялся за свою нерасторопность в завершении неотложной задачи. Они шли по прачечной и говорили на ходу.
– Я не сказал жене, что тело ребенка так тут и осталось, – сказал Маклиш. – Она думает, ты прибрал его в ту же ночь.
– О, понимаю, – сказал доктор. – Что ж, могу только снова извиниться за то, что поставил тебя в такое положение. Я его заберу теперь же и избавлю вас обоих от дальнейших огорчений.
Маклиш повозился с шумной металлической щеколдой чулана, и оба вошли. Из темной ниши в конце узкой комнатушки надсмотрщик произвел на свет старую круглую банку из-под печенья. Неуклюже открыл ее и предложил содержимое доктору, который, с проблеском колебаний, вынул сверток. Реакция не заставила себя ждать. Он глубоко нахмурился и принялся ощупывать мудрыми руками тельце в саване, вынес его из чулана и положил на низкий стол в окружении кухонной утвари. Аккуратно откинул ткань, чтобы изучить содержимое.
– Мне очень жаль, что приходится делать это в твоем присутствии, – извинился доктор, – но здесь что-то неладно.
Маклиш был безразличен к происходящему, но реакция доктора его заинтриговала.
– Экстраординарно! – пробормотал лекарь, трогая тельце на столе и изучая вблизи.
– Что такое? – спросил Маклиш.
– Прошло три дня с кончины ребенка, но нет ни малейшего признака разложения. Весьма примечательно, – он обернулся к надсмотрщику с очевидным благоговением, потом вспомнил о причине своего визита и взял возбуждение в руки ученого. – Не хочу показаться черствым, но не позволишь ли ты провести перед похоронами некоторые простые исследования?
– Что, под нож его? – спросил пораженный отец.
– Отнюдь нет; речь больше о наблюдениях.
– Бедное дитятко уже отдало концы. Делай, что должен. Только не затягивай! Ни к чему огорчать жену пуще прежнего.
Доктор согласился и забрал свой трофей. Когда он покинул дом, его лицо просветлело от возбуждения, которого никогда не наблюдали на обычно пасмурном лике.
Прошла неделя, прежде чем доктор Хоффман снова постучался в дверь Маклиша, чтобы его не очень-то приветливо встретил начальник.
– Где мой ребенок? – потребовал он. – Почто ты так долго его держишь?
– Я вынужден извиниться за задержку, но дело в том, что это примечательнейший инцидент – даже уникальный.
Маклин посмотрел на розовое улыбчивое лицо, втиснутое в узкий целлулоидный воротничок; на розовые чистейшие ручки, скованные целлулоидными рукавами. Белое и розовое, розовое и белое. До него доходили слухи об этом человеке – слухи, предполагавшие, что его услугами, навыками и клятвой можно вертеть
