смотреть на преставившегося. Красимир осторожно взял ее за руку, она позволила, он крепко сжал ее заледеневшие пальцы. Томил был его сыном, давно пропавшим в чужих землях. Щур переживал за него, как переживал бы за родного внука. И только Щур продолжал верить до последнего, что парень жив и когда-нибудь возвратится домой. Старик оказался прав — на то он и провидец.
— Он напился воды, я помог ему лечь. Только отвернулся — он уже перестал дышать.
Лукерья сочувствующе погладила лекаря по спине. Она и сама ощущала огромную потерю, ведь знала Щура гораздо дольше, чем его ученик. Но Красимир был человеком, простым смертным. А она? Она уже успела привыкнуть к своей постоянной молодости, подаренной мужем. О смерти она задумывалась, но не более того. Чувствовать смерть холодеющим загривком, так же, как все люди — сможет ли она этому научиться? Поможет ли ей это умение вновь ощутить вкус жизни, напомнив о быстротечности бытия?..
Лекарь забрал из лачуги несколько книг, какие-то важные для себя записи, сделанные Щуром, рецепты зелий, несколько мешочков с засушенными травами. Лукерья не притронулась ни к чему, словно всё жилище, где она так часто бывала, в одно мгновение сделалось оскверненным. Она уверяла себя, что желает познать краткость человеческого бытия, что готова сделаться обычной женщиной, а не лесной богиней… Однако предпочла дожидаться хлопочущего лекаря снаружи, в ночи под разошедшимся дождем.
Вскоре тьму ночи разрезал огонь, охвативший лачугу. Так пожелал Щур. Лукерья была уверена, что и дождь старик призвал сам, чтобы обезопасить от пожара землю и близстоящие деревья.
— Ты вернешься в город? — спросила она, когда Красимир снова встал по правую руку от нее.
Они оба поклонились в пояс погребальному костру, когда раздался сухой скрежет, так напоминающий смех покойного колдуна. Крыша обвалилась вовнутрь, в небо взметнулось облако искр, высоко, будто душа Щура радостно вырвалась на свободу, покинув сгорающее где-то там под обломками дряхлое тело.
— Да, я только попрощаться приехал, князь не разрешил мне задерживаться, а вот так получилось, — проговорил лекарь.
— Можно, я поеду в город с тобой? — спросила без выражения Лукерья.
Красимир резко обернулся к ней. В недоверчиво расширившихся глазах отразилось пирующее пламя.
— Ты наконец-то сказала ему о… о нас? — негромко спросил он.
Лукерья покачала головой, усмехнулась:
— О нас? Ничего ведь не было. А то, что ты давно влюблен в меня, Яр знает. Он наверняка и сейчас следит за мной.
Лекарь поежился, украдкой огляделся. Да что он, смертный, мог разглядеть в черноте молчащего леса. Улыбка Лукерьи превратилась в ухмылку ведьмы: она точно знала, что Яр не опустится до слежки, он клялся, что доверяет супруге и придет, только если она сама позовет его.
— Травницей? Возьми меня травницей! А что будет дальше — увидим.
Красимир просиял, с силой сжал ее руку. Лукерья опустила голову, пряча легкое презрение: от горя по любимому учителю — всего шаг до счастья. Вообразил, что давние мечты скоро исполнятся. Мужчины вечно лишь о себе думают, что смертные, что эльфы, что цари.
====== Глава 4. Сильван ======
— Пожалуйста… не надо… больше груш… пожалуйста… — собрав крупицы сил, взмолился Сильван. Сил хватило на жалкий чуть слышный шепот, не осталось даже на то, чтобы глаза открыть. Веки будто свинцовые, с такой неподъемной тяжестью ему не справиться. Всё остальное тело некромант вообще едва чувствовал.
— Па-ап! Он что-то просит! — раздался звонкий женский голос. И наконец-то скользкая долька груши перестала тыкаться ему в губы. Но противный аромат остался витать перед носом…
Приблизились легкие шаги, маг с блаженством ощутил, как от подошедшего повеяло свежестью весенней зелени.
— Солнышко, ты давно его грушами кормишь? — мягко прозвучал второй голос, мелодичный, ласковый, словно журчание лесного ручейка. Такой до замирания сердца знакомый, родной для Сильвана голос! Маг не удержал чувств.
— Ой, пап, у него что-то слёзы, глянь-ка, — удивилась и расстроилась Милена, заботливо утёрла уголком полотенца скатившуюся из-под ресниц к виску каплю.
— Еще бы! Так сколько груш ты успела ему запихать? — фыркнул Яр, потрепал лежащего на высоких подушках мага по волосам. Милена состроила отцу возмущенную мордашку, ведь она собственноручно битый час расчесывала длиннющие серо-фиолетовые пряди! Благо в спальне все окна закрывали плотные ставни, и капюшон черного балахона можно было спокойно откинуть.
— Если считать вчерашние за ужином, натертые на тёрочке, то всего-то пять грушек, — подсчитала Милена.
— Силь ненавидит груши, у него от них когда-то была чесотка, — пояснил Яр. — После второй смерти чесотка пропала, но нелюбовь осталась навсегда.
— Пап, но он сам постоянно твердит: «Груш! Груш!» — возразила Милена. — Вот я и стараюсь: чищу, натираю, по ложечке ему запихиваю!
— Солнышко, там, откуда он родом, груши называются иначе, — терпеливо попытался объяснить отец. — Он просто не мог просить груш, и потому что их терпеть не может, и потому что не умеет бредить на здешнем языке.
Между разговорами, жестом велев дочери отвернуться, Яр нащупал на костлявом запястье пульс, послушал дыхание, как заправский лекарь постучал пальцами под ребрами и по грудной клетке. Милена послушно отошла от кровати, но пока родитель был занят, исподтишка скосила глаза — не из праздного любопытства, а науки ради, ибо что она там не видала, под балахоном-то. Но всё равно щеками порозовела.
— Чего это он не сумеет? Очень даже сумеет, — пробормотала она. — Я давеча, пока ты занят был, его маленько подпитала силой Леса, как ты показывал, а
