— Мне нужно идти.
— Куда? — она нервничала, повышала голос, затем сразу же успокаивалась. Так она проделывала каждый раз, когда что-то говорила.
— Искать. Охотиться. Решать проблему этого бренного мира.
— Молю, только не…
— Не он. Не изгнанник. Демон. Тот, кто стоит за раздором и хаосом, что сейчас готов свалить все человеческое, все сущее. Я обязан покончить с этим, обязан найти Всадника и уничтожить его раз и навсегда. Это моя обязанность, Эла.
Чародейка не ответила. Ее глаза были туманными, расплывчатыми. Она так сильно хотела смотреть ими на возлюбленного, но отчего-то не могла. Она не обижалась, не осуждала и не пыталась даже остановить, хотя очень сильно хотела. Она прекрасно понимала всю истинность и досаду слов, сказанных ей, понимала, что они — единственное, чем может жить и оперировать изгнанник. И оттого, что прекрасно понимала, чувствовала себя отвратительно.
Он поцеловал ее на прощанье.
— Пообещай себя сберечь. И пообещай опять не пропасть.
— Обещаю. И обещаю, что, когда это все закончится, мы наконец-то уедем далеко-далеко от всего: от политики, интриг, раздоров, чудищ, зла и ненависти. Мы же дали друг другу обещание.
Она мило улыбнулась, хотя эта улыбка была едва видимой. И только она задумалась над его словами…
… Как заметила свое одинокое пребывание в холодной комнате избы.
Десница агонии 2
— Я не знаю своих биологических родителей. Сколько помню себя в детстве, всегда был один, всегда воровал, убивал, чтобы защититься. И ни разу не плакал.
— Так было всегда?
Они гуляли, но решили остановиться. Не было смысла просто так ходить в этом поганом измерении. Какой толк, если все одинаково? Нет цели, нет конечной точки, докуда можно было бы добраться. Не было пейзажей, которые могли бы завораживать. Не было мест, где можно было бы искупаться. Был лишь прах и пепел. Второго намного больше.
Как и все вокруг, где бы они ни находились и что бы они ни делали, здесь было серо. Повсюду. Иво понемногу привыкал к этой мрачной тусклости, где все, как в громовом облаке. Валиантаров, к слову, что было удивительным — даже Тереза это отмечала, он больше не встречал.
Сейчас они сидели на пригорке. Смуглая пепельная корочка, которая в нормальном мире была бы удивительной заросшей осокой землицей, тонула под бедрами и ягодицами сидящих. Иво и вовсе прилег, по привычке взяв в рот подобие прутика, дабы пережевать его с чудесным видом на небо. И было бы чудесно, если бы этот прутик был настоящим.
— До поры до времени. То время было смутным, и не хочется особо вспоминать.
Изгнанница состроила глазки, помахала ресничками, выпрашивая очередную дивную историю. Хотя, так можно было сказать лишь по глазам. Взгляд ее был обеспокоенный, где-то наивный, где-то, как она частенько любила делать, соблазнительный. Но не было в этом взгляде мольбы, прошения. Было все, что угодно, но не это.
— Я бы с радостью послушала, но…
— Не будешь умолять. Да, я знаю.
Иво сплюнул всю ту пепельную массу, что сжевал с «прутика», если так можно было сказать.
— Я не помню ничего особо из детства. Помню только, что скитался с одного угла до другого, с одного города в другой, с одного луга в другой, и так далее. Помню голод, помню страх. Помню первую кровь на своих руках. Я убил такого же мальчика, Тереза. Он был моим одногодкой.
Иво и до этого не улыбался, но сейчас его лицо совсем омертвело, губы превратились в натянутые струны, руки скрестил у груди. Тереза тихо выдохнула, но на него не смотрела.
— Обстоятельства заставляют делать даже самые бесчеловечные вещи, Иво. Поверь мне, я знаю это куда лучше прочих.
— Да, понимаю. Но нельзя убежать от этого чувства.
— Какого? — она хотела избежать пересечения их взглядов, но не смогла. Иво молчал, ей пришлось посмотреть ему в глаза. И сразу же ее изумрудный взор пошатнулся, губы дрогнули. Изгнанник не плакал, он даже не дышал как будто! Но по щеке стекала одна большая слеза, от которой мог бы напиться целый муравей.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Я не скажу точно. Но это чувство поедает изнутри. Ты творишь зло, берешь на себя кучу грехов, поступаешь по-свински по отношению к кому-либо. Ты убиваешь. Ты воруешь. Ты изгоняешь их… Никто никогда не увидит того, как изнутри тебя пожирает и уничтожает самый страшный демон. Тот, которого не изгонишь, кого не покараешь и с кем не подружишься. Тот демон, что в ответе за все пагубное, что ты сотворил.
Тереза надменно усмехнулась, знала, что не заденет Черного изгнанника. Ему было плевать на реакцию.
— Если жить с такой логикой, Иво, то просто не делай ничего плохого. Чем не решение? Не убей, не укради и близкого своего, не делай всего, что сраный Бог запретил. Только ты же знаешь, что любой другой сделает с тобой что угодно, лишь бы выжить.
— В этом и суть этого чувства. Ты не имеешь выбора. Выбирая отречься от вреда всем вокруг, ты обрекаешь себя на неминуемую смерть. Это в лучшем случае. Если хочешь жить — вреди другим. Но, как быть, если ты этого не хочешь? Просто жизнь построена так.
— Смириться.
— Со смирением приходит отречение от самого себя. Ты — человек, пока помнишь все, что сделал, и пока тебе небезразлично.
Тереза прилегла. Она склонила голову на плечо Иво, некоторые локоны, словно так и должно быть по природе, уложились у него на лице. Он фыркнул, дабы снести один, что был у рта. С ним разговаривать было неудобно.
— Может, ты и прав. Мне не дано понять этого, я уже не помню, когда хоть что-то испытывала. Как вытащишь меня отсюда — мы обязательно поболтаем на эту тему еще раз. Только, надеюсь, там уже будет вкусное вино, дивные бескрайние пейзажи, пляски, озера и бархатные платья. Тогда-то я и пойму тебя, думаю.
Иво слегка улыбнулся. Но лишь на миг.
— Ты потерял нить повествования. Вроде изначально речь велась про твоих… Родителей?
— Да, — он протягивал каждое слово, тянул его, словно пел, да только петь никогда не умел. И даже не понимал, почему не мог рассказать ей про это: то ли личная неприязнь к теме, то ли некое стеснение, хотя, ни того, ни другого изгнанник не испытывал. Просто отчего-то, как бы не пытался, не получалось.
— Все мальчишечьи годы я провел в Стезисе. Города менял, как варежки. Так странно, что у меня никогда не было дома; что я всегда где-то шныряюсь.
— Почему же странно, — она водила пальцами по его груди, слегка поглаживала ее, — нам всем свойственен такой стиль жизни.
— Ну, тоже верно. Но такая жизнь была до годов одиннадцати, или девяти. Уже не помню, если честно.
— Что произошло после? — она выразительно смотрела на его черные кудри, в его мерцающие голубизной небес глаза, что были для нее, узницы треклятого мертвого измерения, настоящим лучом света. Она и сама сияла, чуть увидит его глаза.
Иво с облегчением вздохнул.
— А потом меня подобрал чудоковатый мужик, очень странный и ни на кого не похожий.
— Как его зовут?
— Гордолин. От слова «гордый». Гордый за своих.
Он вновь улыбнулся. В жизни Иво было много тьмы, много туч и много ненависти. Он не мог жить иначе, ведь был непосредственно связан с этими явлениями, чувствами. И отчего-то Тереза это понимала.
С первого момента, как познакомились, понимали друг друга с полуслова. Они будто были родственными душами, единым целым в круговороте всего сущего и существующего. Она — зеленоглазая, моментами легкомысленная, но разумная и расслабленная, и он — синеглазый мученик, несущий на себе тяжкий долг и раскрывающий широкие оконные ставни для узницы пепельного измерения.
Каждое слово, сказанное им, ценилось больше слитка золота. Каждая ее искренняя улыбка ценилась также.
— Гордолин… Прекрасное имя. А твое… Твое имя. Это он даровал его? Он прозвал тебя Иво?
— Нет. Он лишь сказал, что я сам вправе выбрать, как себя называть.
Тереза нахмурилась, до этого не смотрела в лицо своему собеседнику, хоть и лежала у него на плече, а сейчас вовсю глазела в его заполненные философскими мыслями зрачки, нервно и робко дрожащими и метящимися в разные стороны. Видела это и хихикала.
