В Петербурге в забастовках протеста против исключения левых депутатов участвовало 75 тыс. рабочих, в Москве 54 тыс.[436] — не так уж много по тогдашним меркам. Петербургское общество фабрикантов и заводчиков ответило на эти стачки новым локаутом, уволив 26 тыс. рабочих. Секретарь редакции «Правды» С.В.Малышев предостерегал депутатов: неосторожные призывы могут привести к стихийным вспышкам, а это даст правительству желанный повод «пустить кровь» рабочим, «дабы сбавить их пылу и энергии»[437].
Несмотря на возражения Малиновского, 7 мая левые депутаты возвратились в Думу. Возвращение они решили ознаменовать совместной, крайне резкой декларацией, ее читали по очереди заранее записавшиеся депутаты. Вслед за Керенским, которому удалось, начав чтение, продержаться на трибуне несколько минут, Родзянко последовательно лишал слова всех остальных, прерывая их на второй-третьей фразе. Прочитать декларацию до конца так и не удалось, и даже прочитанную часть было запрещено полностью опубликовать. Родзянко действовал четко: текст декларации ему заботливо сообщили из департамента полиции еще до открытия заседания. А Малиновский продолжал негодовать и требовать решительных действий.
8 мая с утра в Думе были все члены большевистской фракции, в том числе и Малиновский, потом они разъехались, остался один Муранов. Около 6 часов вечера к нему подошел член меньшевистской фракции Туляков и спросил: Верно ли, что Малиновский уходит из Думы? С тем же вопросом обратился к нему Керенский. Коновалов подтвердил: в его присутствии в половине четвертого Малиновский подал председателю Думы заявление о сложении им депутатских полномочий (дело было так: Малиновский вбежал в кабинет Родзянко, бросил ему на стол запечатанный конверт со словами «Прощайте!», а на недоуменный вопрос — «Что это значит?» — ответил: «Прочтите, сами узнаете»)[438]. Родзянко, когда к нему обратился Муранов, от прямого ответа уклонился. Но сомнений уже не было, хотя сам поступок председателя большевистской фракции казался совершенно непостижимым.
Оставалось полчаса до вечернего заседания Думы, на котором Родзянко должен был огласить заявление Малиновского. По телефону Муранов позвонил депутатам-большевикам, растерянные они быстро собрались в помещении фракции. Петровскому поручили пригласить Малиновского. Тот был пьян, приехать и дать объяснения отказался. Петровского послали вторично. На этот раз Малиновский заявил, что вечером уезжает за границу, и показал оформленный заграничный паспорт. Почти в невменяемом состоянии он кричал: «Судите меня, делайте, что хотите, а я говорить не желаю!»[439] Жена и дети плакали, по-видимому, и для них псе это явилось полной неожиданностью.
Депутаты-большевики были настолько потрясены, что против своего обыкновения стали искать сочувствия у меньшевиков. «Шагов и Мурапов, чуть не плача, жаловались, что этот «сатана» изводил их своими претензиями», — сообщал Ф.И.Дан П.Б.Аксельроду; во всеуслышание депутаты обещали объявить Малиновского изменником. Замешательство царило и в редакции «Правды»[440].
Незадолго до отъезда Малиновского Л.Б.Каменев получил от него письмо. Свои действия Малиновский бессвязно объяснял тем, что события последних дней убили в нем «всякую возможность быть в Думе». Он писал, что ненавидит «всю эту проклятую Думу», не верит «в ее работу и значение». «…Идти в Думу говорить речи я бессилен, а на большее — стояла резолюция [ЦК]: «В рамках сохранения депутатского полномочия». Непарламентские способы для товарищей невозможны, а для меня парламентские стали неприемлемыми. Что оставалось сделать — уйти и только уйти, что я и сделал. На большее я сегодня неспособен, зол и возбужден до болезни»[441].
В ответном письме — оно было вручено Малиновскому уже на вокзале — Каменев резко осудил его дезертирство, назвав бывшего депутата подлецом[442]. В тот же вечер члены ЦК РСДРП, находившиеся в Петербурге, вместе с членами большевистской фракции постановили исключить его из партии[443].
…Только в 1917 г. стало ясно, что уход Малиновского из Думы вовсе не был результатом его свободного выбора. На самом деле он выполнял волю товарища министра внутренних дел В.Ф.Джунковского, который связывал удаление Малиновского с другими преобразованиями, призванными несколько облагородить подчиненное ему ведомство, оживив тем самым фактически замороженную работу по реформированию политической полиции.
Приговор Малиновскому — не первый в его жизни, но и не последний — вынес сановник, бесспорно выделявшийся на тусклом фоне тогдашней «номенклатуры» — прежде всего своей безупречной моральной репутацией. Покидая в феврале 1913 г. Москву, он увез с собой множество прощальных адресов от разных слоев населения, организаций и учреждений; семь городов Московской губернии присвоили ему звание почетного гражданина, жители Можайска и Можайского уезда ходатайствовали, чтобы в Бородинском музее поместили на вечные времена его портрет. Имя его присвоили земским училищам в Рузском и Верейском уездах[444]. Газета московских промышленников-прогрессистов «Утро России» писала в связи с отъездом экс-губернатора, что «истинно порядочный человек в частной жизни В.Ф.Джунковский всецело перенес эту порядочность в область служебных отношений»[445]. Уже в советское время артисты московских театров, обращаясь к В.И.Ленину с просьбой освободить арестованного Джунковского, аттестовали его как «человека необыкновенной отзывчивости, высокой гуманности и исключительного благородства»[446]. Аналогичное высказывание находим в мемуарах С.Е.Трубецкого, которому пришлось после революции отбывать заключение в Таганской тюрьме вместе с Джунковским: «Владимир Федорович был человеком исключительных нравственных правил. Он неизменно прекрасно держался, и когда был у власти, и в большевистской тюрьме»[447].
Среди людей его круга и в общем тех же монархических убеждений оценка Джунковского была не столь единодушно положительной: щепетильность в обращении с казенными средствами воспринималась ими как некое чудачество, «скопидомство», а общение с либеральной интеллигенцией признавалось безусловно предосудительным. Тем не менее Джунковский долгое время пользовался расположением Николая II. Во время приездов из Москвы его обычно приглашали на чай или на обед в кругу царской семьи.
Перевод в Петербург был не только явным знаком царского благоволения. Видимо, предполагалось, что назначение товарищем министра внутренних дел и командиром отдельного корпуса жандармов человека, для которого понятие чести не было пустым звуком, уравновесит назначение министром совсем непопулярного, но также угодившего царю Н.А.Маклакова. Сам Джунковский сознавал, что новая его должность «не в особом почете» и что ему предстоит действовать в атмосфере интриг и подвохов, — слишком лакомым куском был огромный, а главное бесконтрольный секретный фонд департамента полиции. Показательно было и то, что Джунковского отказалась принять на сей раз императрица — явно в связи с распространившимся ложным слухом, будто он выгнал и даже ударил приехавшего к нему с визитом Распутина (в действительности он никогда с ним не встречался, но неприязни к «старцу» пе скрывал).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
