Мне кажется, басов стало меньше. Во всяком случае, они редко поют одни; обычно они подвывают тенору, который разливается соловьем. Раньше было не так. Когда я был мал, ни один концерт не обходился без арии: «О как глубок мой сон!» (Преп. Хьюберт Ваулз.)
Если же вы шли в мюзик-холл, вас ждали там корпулентные создания в мешковатых фраках и с бриллиантовой булавкой, которые строго и решительно глядели в зал, сунув руку в прорезь жилета.
Вы знали, что это — не фокусник (где аксессуары?) и не ассистентка в розовом трико. Знали вы и то, что он не предложит вам скетч. Да что там, загадок не было. Он — бас, а значит — поет песни такого рода:
Брита-ния, Брита-шя,О, как же ты сильна!Как ты бодра, добра, храбра,Лю-би-мая страна!
И где же он? Что там, где священник, доходящий буквально до погреба при словах: «Глубо-о-окий со-о-он».
Обусловлено это, на мой взгляд, опасностями производства. Когда бас замечает вечер за вечером, что воротничок врезается в подбородок, и, не дай Господь, кровь течет из носа, он падает духом. «Наверное, — думает он, — есть менее опасные ремесла», и переходит к карточным фокусам или к имитациям, которые всем так знакомы. А чаще всего — вот, пожалуйста, — он в полной безопасности выводит жидким фальцетом пресловутые «Деревья».
Недавно меня глубоко тронула такая заметка:
«Монтгомери, Алабама. Орвил П. Грэй, двадцатисемилетний бас, отбывающий срок в тюрьме, смело сказал надзирателю, что не собирается портить свой квартет».
Скажет так тенор? А баритон? Да ни в жизни! Тут нужен человек, который спустится в подпол и легко вынырнет вверх:
Он что-то знает, он мало скажетИ катит волны вперед.
Попробуйте это исполнить, забыв о себе!
Но вернемся к графам (у многих из них, я думаю, именно бас). Как я уже говорил, люди они хорошие, не только в жизни, но и в книге. Без них английская словесность была бы намного беднее. Шекспир просто пропал бы. Каждый драматург знает, как трудно увести людей со сцены. У эвонского барда этих проблем не было. Графы буквально кишели, а он и горя не знал. Возьмем, к примеру, строки:
Граф Сайденхем и ты, наш верный друг,Граф Брикстон, как и ты, любезный Далидж,И ты, о Баттерси, и ты, о Кройдон,Не говоря о славном КенсингтонеИ храбром Челси, подгоните их,Как гонят кошек, меткими камнями,А то пора и в бой, рога трубят.
(Все выходят. Рога действительно трубят.)
— Видал? — говаривал Шекспир Бербеджу, и Бербедж соглашался, что заработок — легкий.
Одного я не понимаю, и никого не спрашиваю, чтобы не выдать невежества: почему один — граф…ский, а другой — просто Смит. Быть может (а может и не быть), что…ские выше прочих, вроде немецких «von». Представим, что на приеме графа Кройдонского знакомят с графом Стрэндом.
Хозяин говорит: «А, Перси! Разреши тебе представить…», и бежит к другим. Гости согласны в том, что он совсем свихнулся, но вдруг кто-то спрашивает:
— Как он сказал? Граф Стрэндский?
— Нет, просто Стрэнд.
— Просто Стрэнд?!
— Да.
— Не…ский?
— Ну, что вы!
Повисает молчание. Граф Мэрилебонский еле сдерживается. Где-где, но не здесь он думал встретить пролетария.
— Ах, — говорит он наконец, кисло ухмыляясь, — и не то бывает!
Бедный Стрэнд прижимает уши, надеясь только на херес. Остальные графы без…ский рыдают в голос, а там — и ретируются.
Замечание (не сноска!). Приятель, которому я показал рукопись, не согласен с мнением о басах. Бывают и сомнительные, скажем — Мефистофель. Доверите вы ему бумажник? А королю бесов в пантомиме?
Что-то в этом есть, спорить не буду. Король бесов не только строит козни, но и мажет лицо зеленым, что придает ему сходство с несвежей ящерицей. Многие умные люди считают, что из всех английских достопримечательностей хуже — только цилиндр. А голос у него низкий. Наверное, в юности он попал в дурную компанию.
IV
ПРОЩАЙ, ДВОРЕЦКИЙ!
Тот самый критик, который укорял меня в любви к графам, заметил и влечение к дворецким.
Как вам это, Уинклер? Отчасти верно? Может быть, может быть.
Да, я всегда боготворил дворецких. В детстве я от них не отходил. В юности я отягчал своим присутствием дома, где они были. Позже они были в моем доме. Словом, я чтил их, как мог. За полвека я ни словом, ни делом не унизил их в общественном мнении, а теперь, со всеми этими передрягами, они куда-то делись.
Помню, я читал о миллионере, которому не хватало голубей. Все у него было, а голубей — не было, во всяком случае — нужного сорта. В детстве они просто кишели, а теперь, при всем своем богатстве, он не мог раздобыть завалящего голубка. «О, где ты, мой голубь?!» — восклицал он. Так и я. Без голубей я обойдусь, но где мой дворецкий?
Возможно, сейчас вы напомните мне, что недавно в лондонском суде обвиняли молодого пэра, укусившего за ногу знакомую барышню, и показания давал дворецкий. Читал, читал, даже немного ожил, но ненадолго. Тут же я цинично подумал, что дворецкий был мнимый, как говорится — эрзац. Конечно, кое-где дворецкие есть, но роль их выполняют лакеи, постаревшие мальчики на побегушках и тому подобные твари. Человека, помнящего дворецких 1903 года, не проведут недоразвитые субъекты без двойного подбородка. И это дворецкий? Хо-хо, если разрешите так выразиться.
Один мой знакомый завел дворецкого, и я его с этим поздравил. Он мрачно выслушал меня, потом сказал:
— Да, Мергатройд не плох, знает свое дело. Если бы он только не катался на перилах!
Настоящий, отборный дворецкий исчез с Эдуардом VII.[38] Как ни старались притвориться, что при Георге было все то же, это не удалось. Послевоенный мажордом — синтетическая подделка. Когда мы, семидесятилетние, говорим о дворецких, мы имеем в виду тех, кто маячил за входной дверью в Мэйфере, на грани веков.
То было время утренних визитов, именовавшихся так, ибо происходили они под вечер. Часам к пяти вы надевали фрак (и, конечно, жилет с белым кантом), надраивали добрый старый цилиндр (рекомендуем пиво), натягивали левую перчатку (не правую! Она в руке) и шли по утренним визитам. Взойдя на крыльцо вельможного дома, выдергали звонок, дверь открывалась, и перед вами представало величественное создание пудов на шесть, с багровым лицом, тремя подбородками, длинной губой и таким взглядом, словно вами погнушалась и ворона. «М-да, — говорил взгляд, — не к этому мы привыкли».
Во всяком случае, именно это читал в нем я благодаря крайней юности, а также тому, что фрак моего брата и брюки кузена сидели не очень хорошо. По бедности я заимствовал одежду у родственников, и потому однажды удостоился редчайшего зрелища — смеющегося мажордома. (Гильдия позволяет им быструю, сардоническую улыбку. К этому я еще вернусь.)
Познакомился я с дворецкими рано и сразу оценил их. Когда я был совсем мал, родители жили в Гонконге, а я странствовал по теткам. Многие из них были замужем за священниками, которые наносили визиты лордам, прихватывая и меня. Я и тогда отличался социальной отсталостью, и никак не мог понять, какой прок от того, что я молча ерзаю в кресле, время от времени лягая ножку. Рано или поздно наступал миг, когда хозяйка, страдальчески улыбаясь, предлагала милому мальчику попить чаю в людской.
И не зря. Я это любил. До сих пор помню добрых лакеев и веселых горничных, с ними я терял застенчивость и расходился вовсю. Пиши они мемуары, они бы назвали меня душой общества.
Но ничто не вечно. Словно ворон из «Зазеркалья», появлялся дворецкий, и шутки замирали на наших устах. «Ваша тетушка, мастер Пэлем…» — начинал он, и, постыдно дрожа, я плелся в гостиную.
Уйдя в отставку, дворецкий, как правило, женился на кухарке и сдавал комнаты в Челси не очень богатым юношам. Так я снова встретился с ним, но прежней теплоты не было. Иногда я бесшабашно бросал: «Привет, Бриггз!» (или «Биггз»), но ледяное «Здравствуйте, сэр», свидетельствовало о том, что хозяин квартиры не желает тесных контактов с субъектом в мешковатых брюках. Только вернувшись в Лондон, и то не сразу, я сам стал нанимать их и много о них узнал.
К той поре я достиг лет, когда голова седеет, тело толстеет, и страхи юности покидают нас. Перелом произошел, когда однажды утром я понял, что мне — под пятьдесят, а он — мальчишка лет сорока. Нас тянет к молодым, с ними легче, и я наконец разогнулся. От осторожных бесед о погоде мы перешли, вы не поверите, к жалобам на трудности текста (это я) и сетованиям на то, что один из гостей или членов семьи громко всасывает суп. Стоишь, страдаешь — а что делать? «Вот, сейчас… — говоришь себе, — вот!.. вот!.. вот!..» и так вечер за вечером. То-то я удивлялся в детстве, что дворецкие мрачны.
