Пролетая над каким-нибудь густонаселенным регионом планеты, я без труда могу представить себе, как в старые времена – до формирования национальных государств, до современной системы образования, – путешествуя, можно было наблюдать, как язык меняется вместе с пейзажем, одни слова постепенно перерождаются в другие. В авиации мы пользуемся терминами «изобара», «изотаха» и «изогона» – это линии на картах, соответственно соединяющие точки с одинаковым атмосферным давлением, скоростью ветра и магнитным склонением. А на лингвистических картах есть «изоглоссы». Эти линии обозначают границы языковых явлений – порядка слов, особенностей произношения и написания.
Когда я лечу над Европой и Азией, то, бывает, спрашиваю себя: «На каком языке говорят там, внизу? Как поменяются слова и звуки, когда одну страну сменит другая?» Иногда ответ не заставляет себя ждать. Выговор диспетчеров явственно меняется, когда летишь из Лондона в Шотландию или Ирландию, из Квебека – в любую канадскую провинцию, из Канады – в США, с севера США – на юг. Но над просторами Крайнего Севера – безлюдными или же столь малообитаемыми, что следов этого обитания не найти ни на земле, ни в культуре региона, – вопроса о «голосе места» не возникает. И диспетчеры, с которыми мы общаемся над северными пустошами, могут находиться очень далеко от этих мест.
Но изредка получается уловить сигнал радиомаяка, стоящего в каком-нибудь крохотном поселении, еле различимом в царстве белизны. Как-то пролетая над Сибирью, я увидел скованную льдом реку. Сверившись дома по карте, я понял, что это была Лена, давшая псевдоним Владимиру Ильичу Ульянову, – как если бы Линкольн или Черчилль стали Миссисипсом и Темзом. Весна изменяет Сибирь до неузнаваемости. Реки здесь оттаивают сначала на южных оконечностях, и их воды устремляются на север, где еще царит лед. Реки выходят из берегов, и весна затопляет собой все вокруг.
Климатологи, которым крайне важно отслеживать перемещения застывшей воды, не могут полагаться на обычные спутниковые снимки. Чтобы наверняка отличать облака в небе от льда в море, они устанавливают на орбите специальное оборудование. Из кабины самолета отлично видно, насколько трудная задача стоит перед учеными. У побережья Лабрадора ветер часто сгоняет в кучу множество мелких льдин, и с высоты их скопление можно легко принять за облако. Лишь присмотревшись, понимаешь, что расстилающаяся под тобой туманность не парит в воздухе, а качается на поверхности моря, и образуют ее куски льда – сверху они кажутся крохотными, как хлопья засохшей краски, плавающие в раковине, когда помоешь руки после ремонта.
Иногда такое ледяное облако прорезает прямая синяя полоса. Пробегая по ней взглядом, ожидаешь увидеть какое-нибудь стальное творение рук человеческих – наверняка где-то там, впереди, трудится ледокол. Но в конце просвета оказывается не корабль, а огромный айсберг. Бо́льшая его часть скрыта под водой, этой глыбе не страшен ветер, перемешивающий мелкие льдины вокруг, словно кусочки пазла. Айсберг раздвигает их, оставляя за собой длинный водяной шлейф – украшение морской поверхности, сотворенное глубинным движением льда.
Я много раз слышал от коллег, что самые красивые виды в мире открываются над Гренландией. Пилоты дальнемагистральных рейсов часто пролетают над ней по пути к Западному побережью США. Невероятное гренландское побережье открывается взгляду где-то на четвертом часу полета. Небо над Шотландией и Исландией, как правило, затянуто тучами, но чем ближе к Гренландии, тем больше оно проясняется. У почти отвесных скал восточного побережья облака часто пропадают совсем.
Заснеженные горные пики Гренландии вздымаются в своем цифровом величии на наших экранах незадолго до того, как появляются за окном кабины, вырастают прямо из океана, словно небоскребы неведомого города.
Воды, омывающие побережье с десять Швейцарий размером, то прячутся под ослепительно-белым льдом, то плещутся, играя всеми оттенками ультрамарина. Кругом разбросаны новорожденные айсберги. Мне нравится воображать себе звуки, которые не услышишь с самолета – грохот айсберга, откалывающегося от ледника, грозный шум, который айсберг издает, внезапно поворачиваясь, дробную капель подтаявших на солнце ледников и, может быть, даже звук барабанящего по льду дождя. Некоторые айсберги столь огромны, что их можно разглядеть даже на крейсерской высоте. Они так высоки, что могут прятаться в собственной тени. Одной их надводной части достаточно, чтобы напомнить: «берг» означает «гора». Несколько часов спустя, сидя в гостиничном номере, в закатном свете Калифорнии, я с некоторым удивлением думаю, как я мог спокойно есть свой ланч, пролетая над Гренландией. Я выискиваю в справочнике слова, принадлежащие удивительному миру, над которым я – до сих пор трудно в это поверить – совсем недавно пронесся в воздухе: «припай», «второгодный лед», «приливная трещина», «нилас», «ледяной киль», «полынья». А вот и географические названия: Илулиссат, Упернавик, Туле.
Нигде круговорот воды не заметен так ясно, как над Гренландией. Иногда над ледниками в горах простирается совершенно чистое небо, а над океаном, где ледник заканчивается, висят низкие облака, и, струясь вниз по фьордам, ледяная белизна плавно переходит в белизну облаков. Дальше, в глубине острова, лед испещряют сапфирово-синие озерца, талая вода из которых вливается в небесно-голубые реки. Если небо над океаном чисто, то можно увидеть, как айсберги отправляются в путешествие по бескрайним океанским просторам – навстречу своей смерти и своему бессмертию.
И хотя Гренландия по форме напоминает горную чашу, сами горы мы видим редко. По краю чаши, на правильных многогранниках пиков всегда лежит снег. Снега так много, а камня так мало, что очертания скал угадываешь лишь по контурам света и тени, будто пролетаешь над рисунком, который ребенок-великан сделал на уроке, отрабатывая технику штриховки. Или будто краешек белого пергамента обуглился под обжигающим солнцем. И это все, что нужно глазу от гор, – высота, выраженная снегом, переливы белого на белом, оттеняющие пронзительную двойную голубизну моря и неба. «Самая прекрасная земля на свете», – говорим мы, увидев Гренландию. Но смотрим мы на воду.
Встречи
МНЕ ГДЕ-ТО ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ, я в командировке по консалтинговым делам. До того как я стану пилотом, еще несколько лет. Первый полет на самолете, который я помню, – это поездка с семьей в Бельгию, когда мне было семь. Тот мальчик с распахнутыми от изумления глазами остался далеко в прошлом. Сейчас у меня с собой ноутбук, стопка только что отпечатанных визитных карточек на разных языках и портплед с костюмами, которые понадобятся в долгой командировке.
Не могу решить, попроситься мне в кабину или нет. В детские и студенческие годы я часто так делал, но, начав работать, почти перестал. Отчасти потому, что в полете нам с коллегами нередко приходится работать, отчасти потому, что мы пытаемся побольше поспать перед совещаниями,
