class="p1">Проходившие по улице люди и соседи смотрели на дом испуганными глазами, показывающими интерес и некоторое отвращение.
Ропот, доносившийся из дома, фигуры, показывающиеся в окнах, всё, вплоть до сурового облика привратника, который выглядывал из двери, озадачивали.
Начиная с утра, наплыв людей разных классов продолжался до полудня, пополудни дверка закрылась и только песни или голоса говорящих объявляли о многочисленном собрании внутри.
Брог был первой церковью протестантов в Кракове. Народ, что к ней стекался, уже отпал от матери-церкви или хотел новых знаний. 26 августа 1571 года эта каменица была куплена и предназначена под протестантский дом молитвы.
Но давайте вернёмся немного в прошлое, дабы лучше понять более поздние события.
Мы знаем, как реформа вошла в Польшу; первыми её миссионерами не были люди, соблазнённые наукой и измученные злоупотреблениями, но просто жаждущие новшеств, испорченные, всегда желающие новых свобод, строящие своё значение и временное величие на отступничестве. К несчастью, есть в человеке что-то, что притягивает его к плохому, которое мучает его фатальным любопытством, каким-то беспокойством. А когда зло ещё запрещено, преследуемо, когда угрожает опасность, окружает тайна, эти опасность, запрет, тайна притягивают людей сильнее, чем самые благородные побуждения куда-либо. Это печально — но правдиво. Реформа в Польшу вошла не через учёных, не привилась людьми великими, от угнетения возвышающими страдальческий голос; миссионерами были: молодёжь, возвращающаяся на родину из-за границы, гордящаяся новой наукой, мошенники, странствующие монахи, а немного недовольные магнаты, которые в религиозном деле искали политического превосходства для себя и своей семьи. Становясь во главе протестантов, грозно сопротивляясь католическому духовенству, выступая против преобладающей веры, они легко добивались значения, какого другие и более крупные заслуги дать так быстро не могли.
Люди так грезят об истине, что часто блуждают в пылком её поиске, любое бледное мерцание принимая за неё. Так было с реформой. Гордость, первый стимул к ней, создала её, беспокойное любопытство приняло. Именно во время правления Сигизмунда Августа сильно начала распространяться по стране новая наука, которые так отлично называли наши праотцы новшествами. Поэтому новшества виттенбергские и женевские начали отовсюду наводнять страну, а никто им поставить дамбы не мог. Духовенство своим сопротивлением вначале ещё притягивало к опасности, которая, несмотря на её видимость, не была существенной.
Величайшим злом в то время было безразличие правителя, который по очереди подставлял ухо и сердце католическому духовенству и реформатам. Из одной канцелярии, с одной подписью и печатью выходили по очереди письма, гарантирующие права и свободы старой вере отцов и защищающие и закрывающие от всякого вмешательства в духовную власть протестантов. В один день подписывали запреты на распространение новой науки и привилегии на соборы и дома молитвы. Из этого всего и из всего поведения слабого Августа, видно было, что он имел тайную склонность к реформе. К счастью, всё, что его окружало, слишком дышало католицизмом, чтобы он отчётливо отважился говорить, что думал. Но принятые дедикации и письма Конрада Геснера, Генриха Булленгера и Кальвина, королевский ответ интернунцию Липпоману, его отъезд на собор в Вильне, доказывают тайную симпатию к реформе. Похоже, всё убеждает, что Радзивиллы, первые в Литве миссионеры реформы, привили королю эту страсть к новизне.
Всегда слишком неуверенный, чтобы порвать со всем прошлым, Август невзначай объявил свои таинственные мысли людям, которым наговорили о расширении опасных принципов.
Одним из первых в Польше, может, самых опасных миссионеров реформы и, верно, не без влияния на Сигизмунда Августа, к особе которого имел лёгкий доступ, был человек порочный, жадный до свободы, пылкий и хитрый, на дворе Боны научившийся искусству скрывать свои мысли, итальянец, монах-францискаец Франциск Лисманин. Поначалу он справлял при королеве-матери обязанность исповедника, а исповедь этой женщины, руки которой боялся коснуться сын, чтобы в поцелуе не дала ему яда, была, может, для человека непостоянного характера первой ступенью к неверию. При ней Лисманин научился коварству; монашеское платье его обременяло, монастырская жизнь его душила; не имел призвания к этому сану и это положение его мучило.
Ему нужны были значение, богатство, свобода, а не скромная миссия утешителя, не отказ от тела и мирского будущего. Лисманин сначала тайно по книгам в Виттенберге, Лейпциге и Византии учил принципы новой науки, науки гордости, которую называли наукой разума. Подхватив принципы, впрочем, лёгкие для понимания, потому что основывающиеся на одном отрицании, он начал обращение. Много любопытных, много жаждущих знаний, много легкомысленных и беспокойных прибежали к нему в надежде узнать, что всё-таки это за новшество, которое начинало расшатывать мир.
На конференции Лисманина приходили даже люди, которых трудно было бы в этом заподозрить; а именно, краковский каноник Дзевицкий, Якоб Уханьский, тоже каноник, потом референдарий и епископ-примас, также Анджей Зебридовсий, позже епископ Краковский. Бывал там также Ян Трецеский, Бернард Воеводка, мещанин и краковский печатник (ученик Эразма Роттердамского), Якоб Прилусский, Анджей Фрич, Моджевский и другие. Собирались уже в Кракове, уже в деревне Александровичи, неподалёку, а Самуэль Мациёвский, тогдашний епископ Краковский, заметив это, всевозможными способами старался предотвратить распространение пагубной науки.
Однако Лисманин, у которого была опека в лице королевы и юного короля, научный интерес которого и склонность к новшествам он подогревал, поначалу не очень боялся намерений епископа. Реформа в Польше с каждым днём становилась более многочисленной, более сильной и в одном клубе поместить её было крайне трудно. Что в начале насчитывало несколько особ, то теперь исчеслялось тысячами, а были преследования, издевательства, тяжёлые и опасные. Грустно думать, что кучка безумцев почти всегда вызывает безумие.
Однако Мациёвский тщетно пытался поймать ловкого Лисманина, тщетно предостерегал королеву и короля насчёт замыслов этого человека. Для осуждения опасного отступника было необходимо как-нибудь перехватить книжку, сочинения, а это итальянец не позволял. Говорят, что несколько раз епископ входил в библиотеку Лисманина под предлогом знакомства и связей (потому что даже разглашали, что при поддержки францисканца он даже получил от Боны краковское епископство), дружески с ним играл (Лисманин очень любил играть в мяч), но поймать Лисманина на слове, на сочинении, на малейшем признаке отступничества было нельзя. Тайный реформатор, он строил из себя католика; и хотя все знали о собраниях в Александровичах, никто поймать их там с паном Карнинским и другими соратниками не мог.
Тем временем Лисманин стал собираться в Италию, отправленный туда королевой Боной, чтобы поздравить Павла III со вступлением в апостольскую столицу, а молва разнеслась, что Мациёвский, который опасался возвращения Лисманина, указал на него папе, как на опасного человека. Всегда удачливый Лисманин, узнав об этом, возможно, от Станислава Карнковского, путешествующего по Италии, не попался.
Пока в Польшу для преподавания
