которого они будут разбирать стихи старого друга и составлять альбом из фотографий полароида, дабы сделать подобие летописи. Это произошло потому, что оба чувствовали это странное ощущение, словно приближается неизбежное. Приободрившись и собрав всю волю в кулак, он пошел по темным переулкам, предвкушая ту притворную улыбку Вани, которая его встретит. Но пачка скопленных клецн в кармане давала ему надежду, что лекарство они раздобудут. Что все образуется.
В доме было тихо. Обычно смена Жени кончалась поздно, поэтому, когда он приходил к другу, который всегда с нетерпением ждал его, дом уже спал. Аккуратно переступая импровизированные койки, чайнички и кружки с полюбившимся обитателям дома молочным улуном Вани, Женя поднялся на второй этаж и взялся за три гвоздя с куском дерева, представлявшиеся ручкой в комнату, но вмиг отдернул ладонь. Он широко открыл глаза и сделал шаг назад. В нос ему не бил прежний запах крепкого пуэра, дверь была прикрыта, а медная лампа на стене не отбрасывала блики на пол.
Прошло несколько минут, прежде чем Женя смог отогнать от себя дурные мысли, но бешеный стук сердца так и не успокоился. Он повернул ручку и ступил на холодный пол, как было принято, босым. Вместо заваренного керамического чайника с розовыми цветами, который Ваня взял из семейного сервиза, на столе лежал альбом и небольшая керосиновая лампа, топливо которой подходило к концу. Теперь уже вместо запаха пуэра в нос ударил другой запах – сырой и тухлый.
Женя часто вспоминал этот момент. Конечно, это было самое большое потрясение в его жизни, поэтому не вспомнить его было трудно, но все же он почему-то возвращался к тому эпизоду, будучи не в силах проветрить воспоминания и заставить себя продолжать прежнюю жизнь. Повернув голову, он увидел картину, которую давно ожидал увидеть: тело на веревке медленно, почти незаметно, раскачивалось из стороны в сторону, а под ним лежал стул. На голову Вани был одет мешок, который скрывал его мертвое лицо.
Хоть смерть последнего друга была ожидаема, в ту секунду Жене было не до того, чтобы рассуждать столь разумными категориями. Он подошел к телу, сам раскачиваясь, подобно ему, и упал на колени перед другом, тихо роняя слезы на дощатый пол. Следя за ходом ботинок друга, который тот получил еще от своего старшего брата – одного из участников их команды, – Женя закрывал стыдливо глаза и бил по холодному полу кулаком, разбивая его в кровь и сдирая куски кожи с фаланг пальцев.
Следующие пару часов он, предварительно сняв друга с ржавого куска арматуры и положив его в постель, закрыв грязной простынкой, провел за книгами и фотоальбомом, в котором Ваня старательно собрал все, что нужно было Жене. Тут было много совместных фотографий, мест, которые группы интервентов посещали, изображений их убежищ и фотографий надгробных плит с росписями каждого живого члена команды «Комаровы». С каждой новой фотографией имен и росписей было все меньше, пока не остался последний снимок – Лени Власова. На нем был кривой треугольник в кружке Вани и красивая каллиграфическая надпись от Жени, которую он аккуратно выводил специально для этого случая. Некогда дружная театральная группа «Комаровы» теперь была лишь прахом и хрупкими костями в могилах, которые возглавлял последний и самый младший член группы – Евгений Нестеров по кличке Скороход.
Ваня был похоронен в присутствии Романа Федоровича – управляющего баром и отелем, – Жени и городского попа – Демьяна Демьяновича. Тело Вани, как и просил Женя, не показывали ему до похорон. По традициям нового города А, Ваню, в чем помог авторитет друга как городского бармена, похоронили в гробу вертикально, сделав четвертую могилу за его домом. В конце похорон Женя сквозь слезы прочел последнее четверостишие великого клецкого писателя Ивана Лепесицкого:
Спасибо, что помогал всегда,
Что вечно ты был рядом.
Спасибо, «Комаров», что уберег меня,
Не дав дождю обернуться градом.
После этих слов Женя положил четверостишие в стеклянную рамочку и поставил ее рядом с ним так же, как они это делали с Саней Пепельным. На этот раз ошибки на надгробии Женя не сделал.
Так кончилась история группы «Комаровы». Женя не мог это осознать до конца. Спустя столько лет он все еще чувствовал, как Захар, брат Вани, врывается в дом и кричит, что они опять просадили его деньги, как Леня заводит игру на гитаре где-то в углу комнаты, пока Саня с Ваней обсуждают литературу за чашкой чая с резким запахом, который был их главной отдушиной. Сев на свой красный диван, который, как и большинство вещей в этом доме, достался ему в наследство от покойного Захара Лепесицкого, Женя закурил и взял в руки старую гитару Лени, обклеенную стикерами с группами довоенных времен и росписями «Комаровых». Он заиграл, не выпуская изо рта сигарету, которой тяжело затягивался и выпускал густые клубы дыма. Струны дрожали под пальцами, а он, сквозь слезы и дымку, пытался представить сидящих напротив друзей, которые придумывают план великого конгломерата «Комаровы», все еще не в силах смириться, что Женя остался один. Навсегда.
II
Через день, наутро, все быстро собрали вещи. Изголодавшиеся, уставшие, толком не залечившие свои раны, все трое мчались вперед, навстречу «Плазменной печи», дабы выбраться из этой адской дыры. Впереди их ждал путь длиной в полсотни километров, усыпанный лихорадкой, болями в кровоточащих ранах, стонами избитых тел и напряженной атмосферой опасности в округе.
Прошло пару часов, и вот уже неспешная дорога казалась не такой настораживающей и безрассудной. Они просто шагали по магистрали в надежде увидеть впереди хоть какие-то приметы жизни. За эти пару часов путники успели обсудить многое. Лёша бодренько так прошелся по политике и системе образования, а Маша наговорилась о творческом кризисе, который поддержали братья.
Дорога была легкой и непринужденной. Это настораживало Лёшу, потому что онто думал, что ждать их будет нечто хуже, но из страхов была лишь пара диких псин, все так же трусливо ошивавшихся в округе, да ульи, пчелы которых настолько распухли от обилия цветов и растений в округе, что теперь лишь вяло летали вокруг и будто бы чихали пыльцой – вокруг ульев регулярно витали облачка каких-то частичек. Настороженность, перенятая от его пригородной горячки, регулярно давала о себе знать. Лёша всегда держал ладонь на рукояти Заина и не сводил взгляда со снующих в округе животных, при этом находя в себе силы скрывать эту тревогу и непринужденно вести беседы с остальными.
Когда они добрались до тоскливого кургана посреди
