Все это смущало меня и не позволяло сосредоточиться. Кроме того, я ужасно боялась, что враги настигнут меня. Прошел всего один день с их нападения на нас — а они уже смогли сломить одного или больше из наших менторов, раскрыли наши тайны, получили сведения о наших прошлых ролях. Я попыталась вспомнить, о скольких из этих ролей рассказала Юдике. Кажется, о трех, или четырех? Тогда мне казалось, что этого количества хватит с лихвой, чтобы надежно защитить нас. Теперь я боялась, что все они раскрыты, мне придется отойти назад еще дальше, и Юдика уже не сможет найти меня.
До Серо Ханнивер была Падуя Прэйт. Я была полностью уверена, что она была последней, о ком я рассказала Юдике. Если я не смогу использовать роль Прэйт, как Лаурель Ресиди, Блиду Доран и Серо Ханнивер до нее — Юдика не будет знать, куда идти дальше.
Проклятый Лайтберн выглядел все более мрачным.
— А теперь куда? — спросил он.
— Коммуна на улице Ликанс, это у Врат Мытарств, за богадельней.
Падуя Прэйт три недели работала натурщицей в коммуне художников, попутно проходя обучение у тамошних колористов, узнавая, как правильно смешивать краски. Выполняя это задание, я следила за художником по имени Констан Шадрейк. В некоторых из его недавних работ начали появляться настораживающие символы, и Секретарь приказал мне проследить за ним, чтобы узнать, не свел ли он знакомство с людьми, склонными к еретическому образу мыслей, или приобрел какие-нибудь запрещенные работы, которые вдохновили его. Но я ничего не обнаружила. Символы оказались лишь случайным совпадением.
Скрываясь под именем Падуи Прэйт, я делила жилье с другими подмастерьями, помощниками и натурщицами в ветхом жилом доме на территории коммуны… который был, в сущности, пустующим зданием, которое заняли без ведома владельцев.
Коммуна располагалась в старых фортификационных сооружениях, возведенных на улице Ликанс. Шестеро или семеро художников открыли в них свои на скорую руку организованные студии, и вскоре весь этот район превратился в артистический анклав.
Когда мы дошли туда, дождь разошелся вовсю. Если снаружи и были рисунки мелом их давно уже смыло без следа.
Я колебалась. Мне совсем не хотелось терять контакт с Юдикой, а это был последний шанс поддерживать эту связь.
Мы вошли внутрь.
Все выглядело в точности так, как я помнила. На первом и втором этаже большие помещения были превращены в череду разбросанных как попало студий с выцветшими драпировками, висящими на стенах и старыми, скатанными в рулоны коврами, лежащими на полу. Мебель и прочая бутафория в беспорядке были раскиданы вокруг, а ковры — сильно забрызганы краской. Столы, стеллажи, стулья и мольберты были так же испятнаны брызгами всяких веществ — этими орудиями ремесла художников было заставлено все вокруг. Подоконников не было видно под мисками и флягами с грязной водой и маслом для красок, а также коробками, наполненными тряпками, в которых покоились палетты с банками краски, палитры, приспособления для растирания красок и великим множеством стаканов, из которых торчали кисти. В воздухе висел тяжелый запах олифы и растворителей, и совсем нечем было дышать от резких ароматов минеральных красителей, которые хранили и смешивали колористы в мастерских на верхних этажах.
Никто не работал. День уже клонился к закату, свет был неудачный, и, насколько я помнила, в это время дня большинство художников вкушали заслуженный отдых по окрестным кабакам или в жилых комнатах на чердаке с мешочками травы лхо.
Лайтберн фыркнул — весьма презрительно. Вдоль стен коридора висело множество картин, некоторые из них были написаны недавно и высыхали — но ни одна из них явно не впечатлила его. Здесь были и другие работы — эстампы, скульптуры, миниатюры, пиктографические работы, но я не видела особенного смысла, чтобы обращать на это его внимание. Очевидно, что Реннер Лайтберн, смотрел на жизнь с самой простой и практической точки зрения — и эта точка зрения не предполагала места для удовольствия от созерцания предметов искусства.
Ну, и если уж совсем честно — большинство этих творений в лучшем случае можно было охарактеризовать как «недурные». Коммуна была рабочей студией для коммерческой портретной живописи. У некоторых из здешних жителей, конечно же, были более высокие устремления — но сомнительно, чтобы им когда-нибудь удалось бы их реализовать. Несомненный талант был разве что у Шадрейка. Мне было любопытно, живет ли он здесь до сих пор.
Верхний этаж был более поздней надстройкой, его пол настлали прямо поверх массивных стропил старых фортификационных сооружений. В этом помещении, разделенном на части старыми грязными занавесками и другими самодельными драпировками — там жили и спали натурщицы, подмастерья, колористы и другие младшие члены коммуны, вместе со своими приятелями и прочей сомнительной публикой, которая старалась поживиться за чужой счет.
Мы поднялись наверх. В помещении было пусто — только несколько юнцов дремали на тюфяках и старуха кипятила оловянный чайник на переносной плитке. Место, которое раньше принадлежало Падуе Прэйт, сейчас было занято другим человеком, но я быстро нашла свободное местечко. Я знала, как все здесь устроено. Вновь пришедший просто занимал ближайшее свободное место.
Место, которое я нашла, находилось под скосом крыши, там лежала пара грязных матрасов, а с карниза спускалась старая зеленая шелковая занавеска, которую при желании можно было задернуть.
— Это здесь? — не понял Лайтберн.
— Мы подождем здесь моего друга, — ответила я.
Он уселся на один из матрасов. Было видно, что мои слова не убедили его, и он в любой момент готов вскочить и сбежать.
Через несколько минут я увидела Лукрею — молодую натурщицу и колористку, которая жила здесь и в те времена, когда я была Падуей Прэйт. Она выглядела еще более тощей, чем я помнила. Я пошла поздороваться, оставив Лайтберна сидеть, где сидел, не спуская с меня глаз.
— Падуя? — взвизгнула Лукрея — Ты вернулась!
Похоже, она была рада видеть меня… несмотря на то, что ее глаза были подернуты поволокой от употребления лхо.
— У меня не выгорело с работой, — произнесла я. — Так что, я решила вернуться. Констан все еще здесь?
Она кивнула.
— Он пару раз вспоминал тебя. Похоже, он положил на тебя глаз. Вот он обрадуется, что ты вернулась.
Шадрейк был малосимпатичным субъектом, говорили, что он относится к натурщицам, как к игрушкам — использует их и выбрасывает.
— Пусть-ка держит свои хотелки при себе. — заявила я.
— Он по-прежнему очень хорошо платит тем, кто может позировать так же хорошо, как ты, — сообщила она. — Тебе имеет смысл его использовать. Он заинтересован в тебе, так пользуйся этим пока можно — в своих интересах.
Я пожала плечами. По ее тону я предположила, что Шадрейк либо уже получил от нее что хотел, и выгнал — либо она недовольна тем, что он не обращает на нее внимания. И, боюсь, это было скорее второе — она казалась слишком худой и бледной для него. Бедность, плохое питание и лхо истощали Лукрею — и это не шло на пользу ее внешности. Шадрейк любил своих девочек и мальчиков — но он предпочитал более здоровый вид; облик, излучающий грубоватую энергию. Если же их красота начинала разрушаться и юность — увядать, для него это было равносильно разрушению и увяданию его самого.
— А кто-нибудь еще спрашивал про меня? — задала я вопрос.
— Да так, пара человек, — ответила она. — …после того, как ты пропала так внезапно. — Она назвала несколько имен, эти члены коммуны стали друзьями Падуи во время ее недолгого пребывания здесь. — А в последнее время вообще никто.
Я кивнула.
— Где ты достала эти вещички? — спросила она, охваченная внезапным интересом. — Прямо, глаз не отвести! Такой фасон, красотища!
Я была облачена в мокрый, а сейчас еще и испачканный — но по-прежнему элегантный костюм Лаурели Ресиди.
— Эти? — произнесла я, опустив голову, чтобы оглядеть себя. — Терпеть не могу это тряпье. Эти чопорные шмотки заставил меня нацепить художник, с которым я занималась.
— Кто такой? — спросила она.
— Сим, ему платит Совет Регентов.
Похоже, это произвело на нее впечатление.
— Но он — честный человек. И, говорят, хорошо платит.
— Да он не лучше Шадрейка. Грязный старый развратник. Он хотел нарисовать меня, потом потребовал большего. Когда я отказалась и сказала, что ухожу, он не отдал мне мою одежду — так что, пришлось идти в чем была.
Лукрея хихикнула.
— Они ужас до чего неудобные, — произнесла я.
— А это кто? — шепотом спросила она, показав глазами в сторону Лайтберна.
— Пока и сама не знаю, — ответила я. — Он таскается за мной, словно пес.
