— Где мое стеклышко? — рявкнул он, внезапно раздражаясь. — Где эта клятая хреновина?
Его прислужники ринулись на поиски. У Шадрейка был небольшой кусок стекла, очень старого стекла — он утверждал, что когда-то оно находилось в свинцовой раме огромного витражного окна часовни Экклезиархии. Он вставил стеклышко в деревянную рамку с ручкой и тушью начертил на нем решетку — с помощью этой штуки он мог «на глаз» быстро начертить изображение любого предмета.
Кто-то нашел стекло и принес ему — вместе со стаканом вина, чтобы поднять настроение. Он взял вещицу, а потом посмотрел на меня сквозь стекло, держа его за ручку, словно лупу.
— Садись! — крикнул он. — Сядь вот на этом фоне, и позволь мне посмотреть на меня! Какая красота! Какая прелесть!
Он зажег новую папиросу с лхо и вновь устремил на меня изучающий взгляд.
Чувствуя себя крайне неуютно от такого пристального внимания, я отвела взгляд и обнаружила Лайтберна — он вошел в студию и теперь, хмурясь, оглядывался по сторонам. Взглянув на него, я поняла, что сейчас что-то произойдет. Оставалось только надеяться, что у него хватит ума не втравливать нас в новые проблемы.
— Кто это? — удивилась одна из девушек, тоже заметив Лайтберна.
— Да, кто это такой? — поинтересовался Шадрейк, оборачиваясь. Он рассеянно оглядел Лайтберна через свое стеклышко и, судя по всему, не был впечатлен открывшимся зрелищем. Я окончательно утвердилась в мысли, что столкновение практически неизбежно. Проклятый был одним из двух взрослых мужчин в этой комнате, единственным, кто физически мог сравниться с Шадрейком. Лайтберн был не так высок, но гораздо лучше сложен. Шадрейк, король в своем маленьком царстве, которое представляла собой коммуна, несомненно увидел в другом мужчине конкурента, способного переключить на себя внимание его порочной компании.
— Так кто это? — Шадрейк повторил вопрос, сопроводив его мерзкой улыбкой и опуская свое стеклышко. Он произнес каждое слово раздельно, словно подчеркивая их. Сейчас он стоял, расставив ноги, в преувеличенно-мужской позе, которая намекала, что он тут хозяин, и что богатство у него ниже пояса настолько велико, что не позволяет поставить ноги вместе. Я едва не рассмеялась, увидев эту пантомиму.
Но вместо этого лишь произнесла:
— Это Реннер.
Я видела, как лицо Лайтберна, бывшее мрачнее тучи, едва заметно дрогнуло при упоминании вслух его имени, которое он так долго отказывался назвать мне.
— И кто же этот Реннер? — поинтересовался Шадрейк. — Похоже, достойный человек.
— Реннер со мной, — ответила я.
— В каком смысле, милая Пад? — подозрительно осведомился Шадрейк.
Я поднялась и подошла к Лайтберну. Мои познания в психологии говорили, что необходимо вывести Шадрейка из его конфронтационной позиции — и это было несложно, потому что природа конфликта была до смешного простой и очевидной. Я лишь рассчитывала, что ум Шадрейка не слишком затуманен, и мой план сработает.
— Реннер позировал Симу вместе со мной, — сказала я. — И Сим не нравился ему так же, как и мне, так что я пообещала, что замолвлю за него словечко здесь.
— Ну, он не слишком… привлекателен с эстетической точки зрения, — заметил Шадрейк.
— Да, — согласилась я. — Но он — Проклятый.
Шадрейк нахмурился.
— И что это меняет? — не понял он.
Я повернулась к нему, улыбаясь, словно он не понимал очевидного.
— Я думала, что объяснила, — сообщила я. — Сим просто вне себя — ему не дает покоя ваша слава.
— Правда? — переспросил Шадрейк, всеми силами стараясь не показать, как он поражен.
— Ваша слава в городе намного превосходит его, — пояснила я. — Его работы говорят о большом мастерстве, но их находят слишком… благополучными. Он не может вступить в бой с реальностью так, как это делаете вы.
— И… что еще говорят? — спросил Шадрейк.
— Ах, да, — начала я. — Говорят, что Шадрейк знает жизнь улиц, сэр. Самое дно города. Все говорят о грубой, первозданной честности ваших работ, считают, что вы не заботитесь о благопристойности и приличиях — и, благодаря этому, достигаете величайшей художественной правды. Лишь вам могла придти мысль использовать в качестве источников вдохновения нищих, проституток или мелких торгашей.
— Это верно, — согласился он. — В моей работе я стараюсь быть честным. Я обнажаю мою душу.
Мои слова польстили ему — на это я и рассчитывала. Вообще-то, он использовал проституток и нищих в качестве натурщиков только потому, что они были готовы работать за стакан амасека и кусок хлеба.
— Сим слышал все это, — продолжала я. — И, сказать по правде, был довольно напуган. Он решил, что будет рисовать прокаженных, кающихся грешников… изгоев, которых сторонятся даже на улицах — и это вдохнет жизнь в его репутацию. Он вознамерился изобразить самых отверженных, живущих в сточных канавах, сэр — тех, кто обычно невидим для приличных людей. Он выбрал Проклятого. Вот этого несчастного.
Шадрейк снова оглядел Проклятого.
— Этот Сим бросил мне вызов, — произнес он. — Он собирается похитить мою правду.
Подвыпившая компания вокруг — по крайней мере, те, кто слышал наш разговор, — начали свистеть и улюлюкать.
Шадрейк вынул изо рта папиросу и выпустил облако дыма.
— Не окажешь ли мне честь, Проклятый? — спросил он Лайтберна. — Не сможешь ли позировать мне? Я покажу этому Симу, как надо работать.
Лайтберн взглянул на меня. Он явно был озадачен.
— Покажи ему свои татуировки, — скомандовала я.
— Чего? — не понял Лайтберн.
— Покажи свои татуировки. Мастеру Шадрейку они должны понравиться, — взглядом я умоляла Проклятого подыграть мне.
Я думала, что он закатает рукав или только поднимет манжет. Но, кажется, поняв, в какую игру мы играем, Лайтберн поставил на пол сумку, которую нес, а потом — скинул куртку и рубаху.
Его руки и торс были худощавыми, но с прекрасно развитой мускулатурой. Кожа казалась тускло-бледной — он давно не бывал на солнце. Татуировки покрывали его от пояса до шеи, вились по груди и спине, тянулись по каждой руке до самого запястья. Это были тысячи мелко и плотно написанных строк, каждая говорила о бремени или епитимии, о задании или долге. Они повествовали о том, что он совершал, стремясь избавить других от их нужды и очистить свою душу. И, кажется, они продолжались и ниже его ремня.
Обычно Проклятый носил на своем теле три-четыре записи, иногда их количество достигало дюжины — в зависимости от тяжести его прегрешений. Но я никогда не видела, чтобы их было так много.
Все это заставило меня задуматься, что же он сделал, если нуждался в таком искуплении.
Шадрейк, похоже, был впечатлен.
— Не желаете ли стакан вина, сэр — или сигарету? — спросил он у Лайтберна.
— Не употребляю ни того, ни другого, — ответил Лайтберн.
— Тогда не сядете ли здесь? — произнес Шадрейк, сопровождая Лайтберна к стулу, стоящему у занавеса, на котором раньше сидела я.
Лайтберн подошел к стулу и уселся. Шадрейк осыпал своих прислужников приказаниями, он посылал их за углем, бумагой, чистой доской, особым мольбертом и амасеком. Отдавая команды, он неотрывно разглядывал Лайтберна через свое стеклышко.
Я подошла к Проклятому.
— Просто посиди немного неподвижно, — прошептала я. — Займи его. Через полчаса он надерется так, что будет уже не в состоянии рисовать. Он уже слишком обкурился сегодня вечером.
— Так это — только отговорка? — не понял он.
— Просто подыграй ему. Я заплачу тебе за беспокойство.
Я отступила назад и снова взглянула на него. Письмена у него на коже были расположены так густо, буквы — такие мелкие, что их невозможно было разобрать. Чтобы понять, что там написано, нужно было оказаться близко… очень близко к нему.
— Что ты сделал, Реннер? — спросила я.
Он не ответил.
Я некоторое время постояла рядом, наблюдая, а потом потихоньку отошла в сторону — теперь я уже не была в центре всеобщего внимания. Снова раздалась музыка. Шадрейк начал рисовать.
Я по-прежнему чувствовала взгляд, устремленный на меня. Ощущение, что за мной наблюдает псайкер, не исчезало в течение всего пребывания здесь. Я спрашивала себя, кто, или что могло находиться здесь, в коммуне, или кто мог наблюдать за нами взором своего разума, будучи где-то еще. Говорят, что Бог-Император бдит за всеми нами с Золотого Трона на Святой Терре, но не думаю, что это был Он.
Наблюдатель был гораздо ближе.
Примерно через час присутствующие начали громко требовать еще вина, и я вызвалась пойти поискать его, рассчитывая, что это позволит мне покинуть комнату и поискать хоть какие-нибудь знаки, которые, возможно, оставил мне Юдика. Лайтберн не отрывал взгляда от живописца, застыв на своем стуле. Я кивнула ему, давая понять, что он должен оставаться на месте и продолжать начатое. Потом вышла и поднялась по лестнице на жилой этаж.
