Я, как обычно, переживал за Марианну. Когда мы оставались одни, я позволял ей проявлять художественные способности и рисовать карикатурный образ преподавательницы, достойной предстать на одном из пугающих рисунков Уильяма Блейка. В короткие паузы, когда я брал слово, я пытался как мог поддержать сестру.
Все впустую. Она провалилась и в третий, и в четвертый раз — что произошло, мы так толком и не узнали. В пятый раз Марианна явилась на экзамен без зачетки, уселась напротив преподавательницы и ассистента, уставилась на них и молча сидела, пока, потеряв терпение, они ее не прогнали.
После этой попытки она позвонила мне: вечером я непременно должен быть дома — да, да, непременно. За год до этого я не стал брать отсрочку от призыва, пойдя против воли семьи и совершив первый из тайных побегов (возможно, я почуял запах неминуемой катастрофы и решил где-нибудь спрятаться). Поэтому я уже жил в казарме, но в обмен на услугу начальству получил возможность в тот вечер вернуться домой.
За ужином, истерически рыдая, Марианна объявила, что бросает учебу. Никто не подошел к ней, никто не погладил ее мокрое от слез расстроенное лицо. Мы смотрели, как она бьется, словно зверь, попавший в капкан. Ее боль отдавалась во мне с равной силой, но что сделать, чтобы она утихла, я не знал. Нини ждала, что я что-нибудь скажу. Эрнесто продолжал есть, отправляя в рот маленькие кусочки. Потом, когда закончилось то, что, по его мнению, было типичным для дочери инфантильным излиянием чувств, он заявил:
— Завтра поедешь в больницу. Со мной.
Я сразу не понял смысл его слов, хотя все было просто. Для такого профессионала, как Эрнесто Эджитто, для уважаемого врача, всю жизнь отвергавшего мысль, что у человека может быть что-то еще, кроме механики тела и силы воли, сосредоточенной в мозгу, который и отдает телу приказы, диагноз мог быть только один: он видел, что Марианна все дни просиживала за письменным столом, поэтому, раз дело было не в прилежании, причина поражения таилась где-то в ее организме. Разве его девочка не была всю жизнь лучшей ученицей? Самой усидчивой, единственной, кто не совершает промахов? «Мне надо в школу!» — отвечала она Ворчунье. Что-то в ее организме разладилось — он выяснит что.
О том, что происходило в последующие месяцы в различных отделениях больницы, я знаю из косвенных источников, из отчетов, которые вслух делал Эрнесто, чтобы я слушал да мотал на ус, в редкие дни, когда мне давали увольнительную и я возвращался домой. Он перечислял анализы, которые заставлял сдавать Марианну, пересказывал содержание ее медицинской карты, становившейся день ото дня все толще, словно отец собирал экспериментальные данные для научной статьи или стремился привести мне реальные примеры того, про что я читал в учебниках. Марианна не вмешивалась в наши разговоры, не выражала своего мнения, ее словно не было. Порой она согласно кивала или ненадолго растягивала губы в холодной улыбке.
Для начала Эрнесто заставил ее сделать рентген головы. Несколько дней он объяснял нам достоинства и недостатки структуры черепа сестры. Сокращенный объем лобной части являлся наследственным (унаследовала она его, разумеется, по линии Нини) и мог свидетельствовать об отсутствии склонности к абстрактным логическим операциям. Хотя я был не согласен со столь примитивным объяснением в духе Ломброзо, явно противоречащим свойственному отцу стремлению к научной строгости, я был не в состоянии ему возразить.
Электрокардиограмма выявила небольшую экстрасистолу, и Эрнесто решил сделать еще одну ЭКГ — с нагрузкой. Исключив нарушения в работе опорно-двигательного аппарата и системе кровообращения, он решил, что дело может быть в лимфатической системе — эта гипотеза была проработана до конца, но оказалась ошибочной. Анализы крови и мочи позволили исключить многие распространенные заболевания, хотя высокий уровень билирубина навел отца на мысль о серьезной патологии печени. Он обвинил Марианну в злоупотреблении алкоголем: это было настолько смешно (Марианна почти не пила), что даже Нини, внимательно следившая за ходом обследования, отмахнулась от этого предположения. Пришлось отцу довольствоваться тем, чтобы обнаружить у сестры синдром Жильбера — еще одну вероятную причину ее поражения (теперь это называлось так: ее поражение).
Децилитры крови были взяты из бледных вен Марианны, чтобы обнаружить признаки редких или аутоиммунных заболеваний. Надо было расшить радиус поиска, исключить волчанку, сахарный диабет, целиакию, болезнь Кушинга и болезнь Крона… На втором месяце хождения по больницам вместе с Эрнесто Марианна внешне выглядела здоровой, возможно, несколько анемичной, хотя число красных кровяных телец это не подтверждало. Ей дважды делали компьютерную томографию и один раз электромагнитный резонанс, снова сделали рентген головы и грудной клетки — на сей раз их описывали все коллеги Эрнесто, а также одно швейцарское светило, с которым специально связались: никто не смог устоять перед убедительными речами Эрнесто и его трогательной отцовской заботой. Здоровье Марианны стало достоянием общественности, и мы сами уже почти забыли, что подтолкнуло нас к напряженным поискам: провал на экзамене. Мы сами уже поверили в то, что она больна, что ее жизнь в опасности. А она настолько ослабла и устала, что у нее не было сил сопротивляться. Тем не менее, как я понял лишь много времени спустя, хотя должен был обо всем догадаться по многозначительным взглядам, которые порой бросала в мою сторону Марианна, она решила посмотреть, до чего дойдет Эрнесто, показать всему миру, что он безумен, даже если для этого ей придется пожертвовать своим телом. Она согласилась убрать ничем не опасную сальную кисту за левым ухом и не стала сопротивляться, когда в горло ей засунули зонд, спустили его по пищеводу и тщательно обследовали стенки желудка.
После того как гастроскопия дала отрицательный результат, Нини вдруг заявила, что хватит, не надо больше мучить Марианну Она давно поняла, что с организмом дочери все в порядке, но сопротивляться мужу было бы для нее тяжело. Теперь пора было поставить точку. Разразился скандал. Когда Нини выступала против отца, что случалось нечасто, Эрнесто обычно переставал с ней разговаривать. Он проводил целые часы в темноте, порой мы натыкались на него в ванной — он лежал на коврике, скрестив руки на груди, словно египетский фараон. Однажды вечером он не пришел домой. Тогда-то Нини и обратилась к Марианне с той же самой просьбой, с которой сейчас обращалась ко мне:
— Иди, позвони ему! Попроси прощения! Скажи, чтобы возвращался домой!
— Я должна просить у него прощения?
— Да, ты.
— Почему?
— Так уж он устроен.
Больше Нини ничего не сказала. В семействе Эджитто нужно было самому догадываться о том, что, как и почему — никто ничего не объяснял. И Марианна не заставила себя упрашивать. С таким видом, будто она впервые задумалась о странном и вполне предсказуемом развитии ситуации, которую она сама создала, но при этом словно находясь за пуленепробиваемым стеклом, она решительно подошла к телефону, набрала номер Эрнесто и бесцветным голосом сказала:
— Я прошу у тебя прощения. Возвращайся домой!
Тем временем университет остался в прошлом, никто больше не смел завести об этом разговор, как и о безумной затее провести полное медицинское обследование Марианны: все это навеки кануло в Лету Остаток учебного года Марианна просидела у себя в комнате. Это было похоже на карантин. Когда мы встречались, она выглядела такой счастливой и беззаботной, какой я ее давно не видел.
Летом мы вместе отправились путешествовать на машине — мы с сестрой и наши друзья. Конечной точкой было унылое побережье Балтийского моря, однако, когда мы пересекли границу между Австрией и Чешской Республикой, Марианна заявила, что хочет вернуться обратно, и попросила меня проводить ее на ближайшую станцию, где она сядет на первый же подходящий поезд.
— Я чувствую себя не в своей тарелке, понятно? Мне здесь не нравится, мне здесь очень тревожно.
Из-за нее все задержались на день в какой-то деревушке неподалеку от Брно, потом остальные продолжили путь, рассерженные из-за опоздания и из-за того, что теперь им пришлось потесниться.
— Не понимаю, почему ты не поехал с ними, — заявила Марианна, но было ясно, что она мне благодарна и в некотором смысле считает, что иначе и быть не могло. Я уговорил ее не жертвовать окончательно отдыхом: раз уж мы досюда добрались, можно по крайней мере посмотреть Вену.
— В Вене тебе не будет тревожно, — обещал я.
От этих дней, проведенных вместе, у меня осталось смутное, обрывочное воспоминание — словно от урагана, который застигает тебя в постели. Марианна была невыносима, казалось, она в любую минуту была готова расплакаться. Ела она мало — почти и не ела. В ресторане или в небольших забегаловках, где мы обедали, она вопросительно смотрела на еду, а потом, когда ей это надоедало, отставляла тарелку в сторону.
