— Хочешь мороженого? — спросил он, когда они проходили мимо киоска.
— Мороженого? — удивленно переспросила Наташа. — Да нет, не хочу. Что я, маленькая?
— А когда маленькая была — любила?
— Конечно. Все дети любят мороженое.
— Раз раньше любила, значит, и теперь любишь, — уверенно сказал Вадим, покупая ей трубочку «Бородино». — А соку хочешь? Давай я тебе еще сок возьму, яблочный или виноградный.
— Да что с тобой? — рассмеялась Наташа. — Ты не забыл, сколько мне лет? Я же твоя жена, а не дочка.
— Ты не понимаешь. Мы с тобой все время жили врозь, ты в Москве, а я сначала в Ленинграде, потом в Лице. Переписывались, перезванивались, а когда удавалось встретиться, то, извини за подробности, из постели не вылезали. И вот мы сейчас с тобой идем по Москве, держимся за руки, и я вдруг подумал, что мы давно уже женаты, у нас двое сыновей, а ведь я за тобой так толком и не поухаживал. Мороженым тебя не угощал, когда тебе было девятнадцать, в кафе не водил, цветов не дарил.
— Неправда, — горячо возразила Наташа, сразу вспомнив тот букет белых махровых гвоздик, который в поезде Ленинград — Москва обильно поливала слезами влюбленная Инка Левина, — и цветы ты мне дарил, и в кафе водил.
— Мало дарил. И мало водил. По пальцам можно пересчитать, сколько раз. Но это не потому, что я невнимательный, а потому что мы мало бывали вместе. Вот я и хочу по мере возможности это восполнить хотя бы сейчас.
Намерение свое Вадим осуществил и, пока они дошли до дома в переулке Воеводина, почти силком заставил Наташу съесть три порции разного мороженого, два эклера, выпить кофе и бокал шампанского, а также принять в подарок букетик тюльпанов и охапку полевых цветов, купленных за рубль у какой-то бабульки.
В квартиру они вошли, когда на часах было без двадцати четыре. Наташу немного удивила странная тишина, ведь перед отъездом обычно бывает много суеты, вещи постепенно выносят в прихожую и все время проверяют, не забыли ли чего. Люся говорила, что поезд у нее в семнадцать часов с минутами, значит, сборы должны быть в самом разгаре. Однако по коридору никто не ходил, и из кухни голоса не доносились. Наташа юркнула в свою комнату, достала большую вазу, сходила в ванную, чтобы налить в нее воды, поставила цветы. Глубоко вздохнула.
— Ну что, Вадичек, праздник кончился, начинаются суровые будни. Пойду объясняться с сестрицей. Сколько веревочке ни виться, а разговаривать все равно придется.
— Мне пойти с тобой? — предложил он.
— Да нет, спасибо. Люсе не нужны лишние свидетели ее позора.
— А тебе моральная поддержка тоже не нужна?
— А я возьму с собой вот это, — Наташа зажала в кулаке маленький кусочек янтаря с застывшей в нем мухой — давний подарок Вадима, — и буду знать, что ты со мной, у меня в кармане. Ну, я пошла.
Она открыла дверь в комнату матери и остолбенела. Галина Васильевна мирно дремала на диване, укрывшись пледом, а Люся сидела у стола и читала толстую книгу. «Мама заболела! — мелькнула первая мысль. — Ей стало плохо, вызывали „неотложку“, сделали укол, теперь она уснула, и Люся не может собрать вещи, боится маму потревожить».
— Что с мамой? — шепотом спросила Наташа, с трудом сдерживая нарастающую панику.
— Ничего особенного, — вполголоса ответила сестра, пожимая плечами. — Мама спит.
— Ты собралась? Вещи уложила?
— Нет.
— Почему? У тебя поезд через час с небольшим. Ты же опоздаешь.
— Я никуда не уезжаю.
— То есть как?
— Молча. Сегодня я не уезжаю.
— Но у тебя билет… — растерялась Наташа.
— Я его поменяла. Мы уезжаем послезавтра.
— Мы? — Наташа решила, что ослышалась.
— Да, мы. Мы с мамой.
— Что?!
— Что слышишь. Мы с мамой уезжаем в Набережные Челны. Послезавтра. Мама едет со мной.
— Надолго?
— Навсегда. Ты что, не понимаешь? — В голосе сестры снова появилось ставшее привычным за последние дни раздражение. — Мама будет жить со мной. То есть я хотела сказать — с нами.
— Но почему? — Наташа все никак не могла взять в толк, о чем говорит Люся. — С какой стати? Мама прожила в Москве всю жизнь, у нее здесь подруги, здесь я, мои дети — ее внуки. Здесь папина могила, наконец! Почему она уезжает? Зачем? Разве ей здесь плохо? И почему она ничего не сказала мне?
— Ты, ты, во всем и всегда ты! — Люся понизила голос до шепота, но Наташе показалось, что сестра визжит так, что лопаются барабанные перепонки. — Здесь ТЫ, здесь ТВОИ дети. Она ничего не сказала ТЕБЕ. А обо мне ты подумала? Здесь ты и твои дети, а там — я и мой ребенок. И мама о своем решении сказала МНЕ. Она будет жить со мной, потому что… — Люся на мгновение запнулась, потом продолжила: — ей со мной будет лучше.
— Мама будет жить с тобой, потому что ты решила, что тебе нужна ее помощь, — тихо и медленно произнесла Наташа. — Ты не справляешься со своей семьей, и ты решила выдернуть из устоявшейся привычной жизни семидесятилетнюю женщину, чтобы сделать из нее домработницу. Неужели тебе не стыдно?
— Почему мне должно быть стыдно? — Сестра снова заговорила надменно и высокомерно, даже шепот не мог скрыть ноток презрения в ее интонациях. — У меня маме будет лучше и легче, потому что я смогу за ней ухаживать, а если ты думаешь, что я рассчитываю на мамину помощь, так имей в виду, что у меня всего один ребенок, и муж у меня есть. Если же мама останется здесь, с тобой, то ты взвалишь на нее заботы о двоих детях, при этом твой муж помогать не будет, потому что его все равно что нет. Это ты, а не я, хочешь сделать из мамы домработницу. А я хочу уберечь ее от этого.
Все Люсины доводы были шиты белыми нитками, Наташа это отчетливо понимала. Сестра хотела увезти с собой мать, чтобы та помогала ей по хозяйству, освободив Люсе время для написания ее бессмертных романов. Ну что ж, тогда заодно и о романах поговорим. Наташа сунула руку в карман джинсов, достала кусочек янтаря и покрепче сжала его в кулаке.
— Давай выйдем на кухню, а то маму разбудим. Я хочу поговорить о твоих рукописях.
В глазах сестры мелькнуло беспокойство, граничащее с паникой, но уже через мгновение на ее лице снова была маска абсолютной уверенности в своей непогрешимости.
— Ты всё прочла? — спросила она, усаживаясь на табуретке за стол Бэллы Львовны.
Наташа заняла привычное место в уголке между холодильником и своим столом.
— Да, всё.
Она сделала паузу, чтобы подобрать нужные слова, но Люся не выдержала:
— И что ты молчишь? Ты будешь делать из этого сценарии?
— Нет, дорогая, не буду.
— Почему?
— Потому что это не мои идеи, не мои слова, не мои чувства. Это не я придумала. Я не могу работать с материалом, который идет не из моей головы и не из моего сердца. Ты понимаешь? Я могу писать только авторский сценарий, а не экранизацию.
— Ты дура! — внезапно взорвалась Люся. — Ты непроходимая дура! Тебе в руки дают такой материал, причем дают бесплатно, просто так, дарят! Неужели ты настолько тупа и бездарна, что не можешь из такого богатейшего материала сделать приличный сценарий? Ты никогда не напишешь сама ничего толкового, неужели ты до сих пор этого не поняла? У тебя нет и не будет никогда собственных мыслей и чувств, из которых можно сделать хорошее кино, так пользуйся хотя бы тем, что создают другие!
Наташа долго готовилась к этому разговору и после вчерашних объяснений Вадима о совмещении несовместимых целей придумала, как и что скажет сестре. Она решила, что не будет давать никаких оценок Люсиным романам, а просто сошлется на то, что не может делать экранизацию, потому что не в состоянии правильно понять и донести до зрителя те мысли, которые не она сама продумала и прочувствовала. И Люсе не обидно, и сама Наташа при такой постановке вопроса не выглядит человеком, неспособным понять высокое творчество. Теперь же вся ее разумная и приправленная добротой и деликатностью стратегия полетела в тартарары. Она больше не может это слушать, она больше не хочет терпеть Люсино безмерное самомнение, она больше не считает возможным делать вид, что все нормально. Всему есть предел, и сестринской любви тоже.
— Не смей называть меня дурой, — ровным голосом ответила Наташа, вполне владея собой и с удивлением ощущая неизвестно откуда взявшееся хладнокровие. — И не смей называть меня тупой и бездарной. Тебе никто не давал права оценивать мои способности. Именно поэтому я не оцениваю качество твоих произведений. Но если ты считаешь, что один человек вправе оценивать другого, то я скажу тебе все, что думаю о твоих графоманских писульках. Так как, Люсенька? У тебя два варианта: либо ты берешь свои слова назад и извиняешься передо мной, здесь же и сейчас же, либо ты услышишь мнение профессионального критика о своих романах и повестях. Выбор за тобой.
Она слышала слова, которые произносила какая-то другая женщина, сидящая в этой же кухне, женщина в таких же дешевых индийских джинсах за двадцать четыре рубля, купленных лет десять назад, с такими же, как у Наташи, рыже-каштановыми коротко остриженными волосами, с таким же голосом и таким же лицом, но все равно это была не настоящая Наташа. Настоящая Наташа сейчас сжалась до размеров собственного кулачка, в котором притаилась частичка Вадима, дающая ей силу переступить через привычное отношение к сестре, разорвать порочное сочетание любви, сочувствия, понимания и жалости и вырваться наконец на свободу.
