бессонье, часа на три. Охал Эрстед, маясь поясницей. Храпел француз — всхлипывал, как дитя, и опять в храп. Втихомолку бранился Торвен: во сне, наяву ли, сам не знал. Чудилось ему, что гостиный дом штурмуют. Вдоль Большой Конюшенной гарцует эскадрон гусар-мертвецов, поднят по тревоге тайным искусством фон Книгге. Пальба по окнам, дым, крики, скалятся черепа под черными киверами; полковник в ответ лупит из бомбомета…
Короче, к столу еле выползли.
Время для завтрака выпало позднее. На Невском случилась и первая, и вторая смена народу. Сонные чиновники разбрелись по департаментам. Мальчишки-разносчики и мужички-работнички в сапогах, густо заляпанных известью, уступили тротуар боннам и гувернерам всех мастей. Те, выгуляв свору бледных воспитанников, в свою очередь готовились отойти в лучшие края — то бишь домой, где кофий и фортепьяно, — предоставив улицы чиновникам по особенным поручениям, бегущим сломя голову в оправдание надежд высокого начальства. Но в квартире Андерса Эрстеда царила неприятная, чуждая центру Северной Пальмиры тишина.
Мелкий дождь, падая с небес, и тот избегал заветного подоконника, чтобы, упаси Боже, не отбить барабанную дробь.
— Андерсен пишет мне, что начал новый роман. — Торвен не выдержал первым. Он готов был заговорить о чем угодно, лишь бы не молчать. — Спрашивает совета насчет названия: «Kun en Spillemand».[48] Что скажете, господа?
Господа сосредоточенно жевали. Единственная за столом дама украдкой пожала плечами. Для Пин‑эр не было лучшего названия, чем «Путешествие на Запад».
— О чем роман? — без особого интереса спросил Эрстед.
— Не имею удовольствия знать. О содержании наш поэт сообщает мало, кроме того, что работает под влиянием испытываемого им духовного гнета. Отказался от мечты получить воздаяние на земле и утешен мыслью о мире ином.
Полковник кивнул:
— Все ясно. Мой брат задерживает ему жалованье. А критика по‑прежнему остра на язык. Ничего, съездит в Европу, развеется… — Эрстед осекся, вспомнив, как «развеивался» он сам во время поездок в Европу. — Кто главный герой романа? Надеюсь, в финале он обретает успех и богатство…
— Главный герой, по словам гере Андерсена, в конце погибает. И, как я понял, не в одиночестве. Гере Андерсен вообще полагает, что читатель черств душой и не в состоянии сочувствовать сразу многим героям. А посему большую их часть автор должен регулярно умерщвлять, для облегчения восприятия. Если в начале романа героя приносит аист, в конце необходимо похоронить обоих: и человека, и птицу. Закон жанра…
У Огюста Шевалье, намазывавшего масло на хлеб, дрогнула рука. Промахнувшись, он испачкал себе обшлаг сюртука. Тихо чертыхаясь, француз стал вытирать масло салфеткой, отчего рукав быстро превратился в полноценный бутерброд.
— И значит, я сразу после завтрака еду за билетами, — невпопад закончил Торвен. — Дилижанс до Риги, да? Деньги у меня есть, не беспокойтесь.
— Мне нравится, — сказал Волмонтович.
— Что? Название?
— Нет, билеты.
В дверь сунулась кухарка. Судя по ее озабоченному лицу, Федька, который подлец, опять ходил незнамо где, и старушке приходилось исполнять лакейские обязанности.
— Туточки это… письмецо вам, барин…
В руках кухарки дрожал начищенный до блеска поднос. Когда она вносила в комнату гору снеди, кофейник и сахарницу, никакой дрожи не наблюдалось. А четырехугольник письма — вот поди ж ты!
— От кого? — спросил Эрстед.
— Лакей ихнего сиятельства князя Гагарина доставил. Велел — в собственные ручки прохвесору Эрстедову…
Судя по усилившемуся тремору, кухарке вспомнился «прохвесор»-москвич, любитель побегать с топором за чертями. А ну как и этот? Решит, что в конверте — бесы, и давай экзорцировать… Когда Эрстед взял послание, одарив кухарку гривенником, старушка вздохнула с нескрываемым облегчением — и испарилась.
Полковник вскрыл конверт.
«Дорогой друг мой! Смею напомнить, сегодня вы обещались быть у меня в гостях. Боясь нарушить ваши планы, душевно просил бы вас, а также спутника вашего, князя Волмонтовича, явиться ранее прочих гостей. Есть вещи, о каких я хотел бы поведать вам с глазу на глаз, не отягощая прием, устроенный моей супругой, научными беседами, утомительными для большинства собравшихся. Льщу себя надеждой, что призыв мой не останется без внимания. Когда бы вы ни собрались, карета будет ждать вас у подъезда.
Имею честь быть с совершенной преданностию и почтением,
князь Иван Алексеевич Гагарин».
— Через мой труп, — сообщил Зануда, когда полковник закончил читать вслух.
Он предпочел бы, чтобы вся компания сидела на квартире безвылазно до самого отъезда в Ригу. Но у Андерса-Вали-Напролом, как обычно, имелось другое мнение.
— Да ладно тебе, лейтенант. — Эрстед допил кофе и аккуратно промокнул губы салфеткой. — Отставить панику! Не станут же, в конце концов, резать нас в гостях у сенатора…
— Он сенатор? — внезапно заинтересовался Волмонтович. — Этот Гагарин?
Сняв окуляры, князь протер их краем скатерти и жестом попросил передать ему письмо. Читать чужую переписку — это было настолько не в характере поляка, что Эрстед без возражений подчинился. Князь изучал письмо долго — на взгляд Торвена, слишком долго.
— Почерк, — наконец сказал Волмонтович. — Андерс, ты обратил внимание на почерк?
— Да, — кратко ответил полковник.
Заинтересован, Торвен в свою очередь потянулся глянуть на письмо Гагарина. Буквы, трясясь, как паралитики, плясали краковяк. Две кляксы портили написанное. Местами от сильного нажима бумага порвалась. Почерк — словно курица лапой…
— Эту записку писал больной человек, — тихо заметил Торвен.
— Пожалуй, — согласился князь. — Я бы сказал: смертельно больной. Андерс, мы едем?
Сцена седьмая
Пан никуда не бежит
1
Контора акционерной компании фон Францена, ведающей устройством пассажирских рейсов, располагалась на Малой Морской улице, возле Торговой площади.[49] Отсюда отправлялись дилижансы до Москвы, Риги и Ревеля, а также по Белорусскому тракту до Радзивилова. Добраться до конторы без приключений было истинным подвигом. Дорогу преграждал «Рабий рынок» — биржа труда под открытым небом, где желающий мог нанять за гроши медников из Олонца, пильщиков из Вологды или каменщиков из Ярославля.
Здесь пахло дегтем, кислой овчиной, а в особенности — нищетой.
Хромая, Торвен сильней обычного опирался на трость — и проклинал извозчика, высадившего их в начале рынка. В толчее требовалась предельная осмотрительность. Миг рассеянности — и ты лишался часов или становился работодателем артели бурлаков, согласных тянуть твою расшиву[50] вдоль по Volga-matooshka.
Получив задаток, бурлаки исчезали навсегда.
В конторе Торвен был вознагражден за свои мучения. Согласно сезонному расписанию, первая половина осени считалась летом, а значит, в каждом «нележансе», как остроумно выразился дежурный вагенмейстер, для пассажиров резервировалось шесть мест. Вторая половина осени числилась зимой, и мест становилось меньше в полтора раза. Ровно столько занимали объемистые шубы господ, решивших оставить промерзший насквозь Петербург.
Зимой пятерке беглецов пришлось бы распределяться по двум дилижансам. Сейчас
